Секретная династия

Близость темы, историческое пересечение первого письма Геккерну (около 21 ноября 1836 г.) с письмом Бенкендорфу (21 ноября 1836 г.), а также общее сходство второго письма Геккерну (26 января 1837 г.) с первым — все это могло породить ошибки памяти у Бартенева, Вяземских, Миллера.

Снова вспомним, что перед 13 февраля 1837 года на стол Бенкендорфа легли извлеченные из пушкинских бумаг документы, относящиеся к дуэли (13-го они уже отосланы в Военно-судную комиссию). Очевидно, эти документы были доставлены шефу жандармов П. И. Миллером (или через посредство П. И. Миллера) вместе с неотправленным письмом Пушкина самому Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года, даты 11 и 13 февраля 1837 года очень близки. Обнаружение этих писем в одном комплексе отразилось и в цитированной записке Миллера, и, вероятно, в его рассказах П. И. Бартеневу тридцать—сорок лет спустя.

Б. В. Казанский полагал, что Пушкин во время дуэли имел при себе автокопии двух писем — Геккерну и Бенкендорфу — и потом передал их Данзасу[378]. Однако у Данзаса была лишь автокопия первого документа, о втором же ничего не известно.

Недоразумением (отмеченным выше) является гипотеза, будто автограф письма Бенкендорфу находился у А. Аммосова, а последним получен от К. Данзаса.

Пушкину вряд ли важно было иметь при себе письмо более чем двухмесячной давности, в основном касавшееся ноябрьской ситуации (анонимные письма и др.) и не отражавшее многих преддуэльных январских обстоятельств при немалом сходстве второго и первого писем Пушкина Геккерну — в январе об анонимных письмах уже сказано глухо, но говорится о продолжающихся и после ноябрьского конфликта преследованиях Дантесом и Геккерном жены Пушкина.

Заметим, между прочим, что находившаяся в кармане Пушкина во время дуэли автокопия последнего письма Геккерну была сложена «в восемь раз»[379], в то время как письмо от 21 ноября сложено лишь вчетверо. Справедливости ради заметим, что последнее письмо потерто на сгибах, как действительно бывает с бумагой, долго пролежавшей в кармане. Однако вся совокупность свидетельств Миллера и Вяземского позволяет утверждать, что письмо от 21 ноября 1836 года Пушкин с собой на дуэль не брал.

Судьба этого послания после смерти Пушкина в общих чертах сходна с историей других документов, попавших к Миллеру: от шефа жандармов письмо, очевидно, вернулось к секретарю, а тот его забрал себе. Бенкендорф, как отмечалось, обещал Жуковскому, что все бумаги, «могущие повредить памяти Пушкина», будут уничтожаться, чтение же письма Пушкина от 21 ноября 1836 года не могло доставить шефу жандармов большого удовольствия. Документ этот, во-первых, был достаточно смел и, по понятиям Бенкендорфа, дерзок. Во-вторых, его существование доказывало, что еще за два с лишним месяца до дуэли Пушкин некоторое время желал «открыться» высшей власти. Получалось, что Бенкендорф «проглядел», «не все знал», не принял меры и т. п.

Разумеется, точного хода рассуждений шефа жандармов мы не ведаем, однако нежелание его дать письму ход кажется очевидным.

Ни к каким текущим делам III отделения оно не было присоединено.

После 11 февраля, когда от Бенкендорфа отправлялись некоторые документы в Военно-судную комиссию, решилась, очевидно, и судьба послания от 21 ноября, и оно осело в бумагах П. И. Миллера.

Буквально через день-два, 14 февраля, копией этого важного письма уже располагал П. А. Вяземский. Вскоре сформировался тот рукописный сборник из двенадцати (или тринадцати) дуэльных материалов, о котором говорилось в начале главы.

Версия правительства о гибели Пушкина и событиях вокруг дуэли сложилась в течение нескольких дней после 27 января. Тогда же были написаны основные документы и начали распространяться выгодные для «верхов» слухи. Позиция Николая I яснее всего выразилась в его письмах близким родственникам, хотя и опубликованных много лет спустя, но заложивших основу официальной точки зрения[380], а также в опубликованных П. Е. Щеголевым депешах западных дипломатов, касавшихся смерти Пушкина.

Основные черты официальной версии:

Религиозное покаяние Пушкина.

Этот факт подчеркнут в письмах Николая I брату и сестре Марии Павловне. Последняя записка царя к умирающему Пушкину (в ночь с 27 на 28 января 1837 г. П. XVI. 228) содержала «прощение и совет умереть по-христиански».

Когда в бумагах умершего Пушкина обнаружилось стихотворение «Молитва» («Отцы пустынники и жены непорочны...»), В. А. Жуковский представил его царю и сообщил в редакцию «Современника» (скорее всего, В. Ф. Одоевскому): «Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована как есть и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге «Современника», но не потерять этого листка; он должен быть отдан императрице»[381]. Приказание было исполнено, стихотворение Пушкина факсимильно воспроизведено в «Современнике», в первом номере после гибели Пушкина.

Забота царя о семье Пушкина — одна из самых распространенных тем в откликах при дворе и в обществе на смерть поэта. Этот же мотив повторяется почти во всех депешах иностранных посланников.