Вторым важнейшим документом было признание Алексея Орлова, что они и Федор Барятинский в 1762 году убили арестованного Петра III. По мнению Павла I, это отчасти реабилитировало его мать, так как из письма-записки следовало, что Петр III был убит не по приказу жены[190]
.Прочитав записку, Павел вскоре бросил ее в камин, но через шестьдесят три года, как приложение к русскому изданию мемуаров Екатерины II, она была напечатана все той же Вольной типографией Герцена. Происхождение этого «ожившего пепла», очевидно, объясняется записью Ф. В. Ростопчина: «Я имел его [письмо Орлова] с четверть часа в руках; почерк известный мне графа Орлова; бумаги лист серый и нечистый, а слог означает положение души сего злодея»[191]
. Понятно, Ростопчин намекает на то, что за «четверть часа» снял копию и сохранил ее.Наконец, в первые павловские дни, вероятно, открылся еще один документ, с которого копия не была снята, — завещание Екатерины II, передававшее престол внуку Александру, минуя сына Павла. Найденный в бумагах царицы документ был, очевидно, уничтожен Александром и Безбородкой, что было согласно с тогдашними настроениями 19-летнего великого князя, не желавшего царствовать. Сводку мнений об этом завещании в свое время составил Н. К. Шильдер[192]
. Вскоре, однако, негласная история закончившегося царствования пополнилась рукописью, никогда не попадавшей (разве что во фрагментах) на глаза покойной императрицы. Вдова прокурора Пузыревского поднесла Павлу I пакет конспиративных сочинений Фонвизина — Паниных вместе с загробным письмом к будущему императору (см. гл. IV). Подробности эпизода нам неизвестны, но нет сомнений, что Павел был растроган. После этого Пузыревская получила пенсию, умершему воспитателю велено было соорудить памятник. Обласкан был и Никита Панин, второй, хотя и не слишком нравившийся императору и вообще, по единодушному суждению близких, не обладавший тем вкрадчивым обаянием, которое так часто выручало его покойного дядю. Молодого Панина отправили послом в Берлин, а в 1799 году он был уже действительным тайным советником и вице-канцлером, в свои двадцать девять лет фактически управляя иностранными делами, как некогда Никита Панин, первый.«Рассуждение...» Фонвизина между тем было спрятано среди секретных бумаг в кабинете Павла, где лишь 35 лет спустя его обнаружил граф Блудов; тогда же, в 1831 году, рукопись Фонвизина была представлена Николаю I и поступила от него в Государственный архив с резолюцией: «Хранить, не распечатывая без собственноручного высочайшего повеления» (спустя семьдесят лет именно этот экземпляр «Рассуждения...» был открыт Е. С. Шумигорским).
Родственники же Фонвизина, видно, не торопились открывать свой архив Павлу и в течение его царствования сохраняли «второй экземпляр» у себя. Разумеется, проекту, с которым некогда знакомился юный Павел, зрелый Павел I никакого хода не давал: положительный герой Фонвизина и Панина под влиянием французской революции и других событий усиливает самовластие, ограничивает дворянские права... И словно в греческой трагедии, за дело берется Немезида, а первый сигнал к мести подает наследник прежних доброжелателей: именно Никита Петрович Панин первым решился сказать Александру о том, что Павла необходимо низложить: подразумевались арест, изоляция «безумного царя».
Находясь на самом «верху», Панин, как и его коллеги, каждый день ждал опалы, ареста. Лишь в письмах Семену Воронцову в Лондон, написанных невидимыми чернилами (между строк обыкновенных посланий)[193]
, Панин изливал негодование. В июне 1800 года: «Дурное настроение и меланхолия нашего государя делают самые быстрые успехи; все, как в делах внутреннего управления, так и внешней политики, решается под влиянием минутного расположения духа или неудовольствия». «Я погибаю от горя, — пишет Панин в другом послании [...]. Мы здесь точно рабы на галерах. Я стараюсь держаться против течения, но силы мне изменяют, и стремительный поток, вероятно, скоро унесет меня в какую-нибудь отдаленную деревню»[194].Сведения о первых заговорщиках несколько противоречивы. Во всяком случае раньше других взялись за дело Панин, Рибас, Пален, Зубовы. Из всех главных деятелей заговора осторожнее, сдержаннее всех оказался именно Панин: важные рассказы Палена, Беннигсена записал вскоре после переворота А. Ланжерон; рано или поздно сообщили кое-что и другие «действовавшие лица».
Когда Александр I впервые увидел Панина после гибели Павла, он обнял его и произнес со слезами на глазах: «Увы, события повернулись не так, как мы предполагали»[195]
.6 октября 1801 года Кочубей писал С. Р. Воронцову: «Как вам известно, именно Панин произнес первое слово насчет регентства»[196]
. Примерно тогда же барон Николаи делился своими мыслями с тем же С. Р. Воронцовым: «Это правда, что план Панина не имел в виду того преступления, которое произошло, но непредвиденные последствия его проекта регентства могли быть еще ужаснее, если бы план не осуществился»[197].