Секретная династия

В ответ на недоуменные вопросы императрицы-матери, благоволившей в то время к Панину (ибо тот 11 марта 1801 г. отсутствовал в Петербурге), царь открыл ей инициативу министра в организации заговора и плана регентства (конечно, не упомянув о своем участии в тайных «подземных» переговорах).

Таковы в общих чертах несомненные факты[213].

Остается неясным, не скрывалось ли за ними еще нечто невысказанное, но тоже поставленное в вину Н. П. Панину; не воспринял ли Александр I критические реплики Панина столь болезненно, потому что они неприятно напоминали их прежние (1800 г.) беседы о таком ограничении самодержавия, где недостатки личности, характера правителя легко корректировались бы умными депутатами и министрами[214].

Это только догадка. Понятно, идеи регентства и сведения [Жандра?] — еще не основание для глубоких выводов насчет конституции Н. П. Панина.

А. Г. Брикнер, собирая материалы для биографии этого деятеля, не раз намекал на то, что все документы опубликовать (в 1880—1890-х годах) невозможно. Некоторые важные бумаги сам Панин, прекрасно зная о непрерывной слежке за собой, должен был сжечь или скрыть.

А. Б. Лобанов-Ростовский записал воспоминание В. Н. Панина о том, что его отец, «живя в деревне, сжег однажды несколько записочек великого князя Александра Павловича»[215].

Понятно, что для истории потаенных планов 1801 года было бы важно по крохам собрать то, что возможно, об исчезнувшей части панинского архива.

Личный архив Брикнера исчез — в нем могли быть любопытные копии, которыми историк, вероятно, делился с коллегами. Так, в собрании другого исследователя истории XVIII столетия — В. А. Бильбасова находится очень интересный документ — письмо Н. П. Панина к императрице Марии Федоровне. Бильбасов пояснял, что это «копия с черновой, найденной в бумагах графа Н. П. Панина. Неизвестно, когда письмо было писано, в 1801 или в 1804 г.? Неизвестно, было ли это письмо отправлено или нет?»[216].

Документ, однако, интересен независимо от его судьбы (скорее всего, по резкости тона он не был отправлен). Автор его гордится традицией, которую он представляет или желает представлять (старшие Панины, прежние заговоры!).

В начале длинного послания к императрице Никита Панин-второй решительно отбрасывает обвинение в неблагодарности по отношению к Павлу, другу семьи Паниных, а также напоминает, что все его поступки и планы в 1800 году были санкционированы Александром I.

«В государственных делах, — писал он, — общественного деятеля не должны останавливать личные обстоятельства. Ваше величество, я рисковал большим, чем Вашей милостью ко мне, я рисковал своей жизнью, чтобы спасти государство из бездны. Покойный дядя, мой второй отец, память которого Ваше императорское величество еще чтит, проектировал регентство, чтобы спасти империю[217] [...]. Лишенный его добродетелей, но одушевленный той же любовью к отчизне, примеры которой мне не нужно было искать за пределами нашей фамилии, я также хотел спасти империю от полного разрушения, и Ваше величество не сможет оспорить основательность моих мотивов [...]. Я хотел, повторяю, передать регентство в руки Вашего августейшего сына. Я думал, что, если он возглавит столь деликатное дело, удастся избежать тех крайностей, которые всегда возникают при политических потрясениях.

Признаюсь, я сделал при этом большую ошибку; но если император передал в неверные руки план, который я ему представил для блага государства, — неужели меня должно в этом обвинить? Меня, которого божественное провидение отправило за 800 верст от места действия»[218].

Понятно, как воспринимались новым поколением свободолюбцев слова опального министра о необходимости любых жертв для спасения отечества из бездны; а в том, что через родню и близких друзей такие слова доходили к декабристам, нет никаких сомнений. Разумеется, Н. П. Панин и декабристы — два разных мира; разумеется, его слова о спасении отечества подразумевали нечто иное, чем подобные же изречения молодых людей 1820-х годов. Разумеется, воздействие объективной исторической действительности образовывало у многих сотен дворян декабристские идеалы; однако в сложном сцеплении дальних и ближних причин 14 декабря занимали свое место и идеи опального министра, выброшенного на тридцать втором году жизни из правительства в смоленское имение Дугино и на заграничные курорты.

Вот как представлял себе разбираемые события племянник первого Фонвизина — декабрист Михаил Фонвизин:

«Вступивши в службу в гвардию в 1803 году, я лично знал многих участвовавших в заговоре, много раз слышал все подробности». Между прочим, юный Фонвизин знал и о том, что, «воспитанный умным и просвещенным дядей, граф Н. П. Панин усвоил свободный его образ мыслей, ненавидел деспотизм и желал не только падения безумного царя, но с этим падением — законно-свободные постановления, которые бы ограничивали царское самовластие. На этот счет и граф Пален разделял его образ мыслей»[219].