Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет

Я подался вперед от любопытства: что же произойдет дальше? Эта реальность, противопоставляемая «системе», напомнила мне об интерпретаторе левого полушария и его конфабуляциях. Мы чувствуем то, что чувствуем, а голос в голове пытается обозначить и объяснить эти чувства, хотя и не знает о них напрямую. Возможно, думал я, Пола в чем-то права. Когда она говорила о первом правиле, «связанном с Аристотелем», меня на секунду словно пронзило током. Вещь есть то, чем она является. Примите ее. Как бы мне ни хотелось вернуться в Англию и забраться в постель со своими собаками, как только она это сказала, я сразу понял, что снова оказался в нужном месте.

На сцене под прожекторами уже наметилась четкая схема. Человек выходил вперед и ловил чей-нибудь взгляд, а затем описывал свои ощущения. Они говорили о страхе, чувстве собственной неполноценности, стыде и так далее, после чего Пола произносила примерно следующее: «Кто-то в вашем прошлом заставил вас чувствовать это. Кто?» И почти всегда в ответ звучало «мой отец». Пола приказывала им «посадить его туда» – вообразить, будто человек в зале, к которому они «привязаны», и есть их отец. «Что вы хотите ему сказать?» И тут начинали литься слезы.

Женщина шестидесяти с чем-то лет с длинными седыми волосами, темным загаром и глазами как у бладхаунда призналась, что у нее дрожат ноги. «Направьте дыхание в эту дрожь», – приказала Пола. Она послушалась. Дрожь стала заметной. Пола спросила, кто вызвал это ощущение. «Мой отец», – ответила та. «Так посадите его туда». У женщины затряслись руки, а затем плечи. Она всхлипывала, воображая своего отца и ругая его, словно сумасшедшая. «Ты хотел, чтобы я стала инженером и думала как математик, – причитала она. – Я попросила у тебя набор юного химика, лишь бы порадовать тебя». Ее дрожь все усиливалась, глаза раскраснелись от слез, а голос стал выше на целую октаву, и она провыла в темноту: «Ты всегда хотел, чтобы я мыслила последовательно». Теперь уже тряслось все ее тело, заставляя ее подпрыгивать. Пола спросила: «Какой звук связан с дрожью?» Продолжая трястись и подпрыгивать на несколько дюймов от пола, она закричала: «Хак! Хак! Хак! Хак!»

Люди продолжали выходить. Одна женщина пожаловалась, что отец обогнал ее, когда они бежали наперегонки, из-за чего она выросла слишком напористой. Другую отец заставлял чувствовать себя «невидимой», и в результате, став взрослой, она так и живет всю жизнь. Еще одна, плача, призналась, что «отец однажды назвал меня сукой, будто это был пустяк». Наконец, на сцену вышел один из немногих мужчин: красивый широкоплечий финский архитектор, чей отец – успешный музыкант – хотел, чтобы тот стал знаменитым виолончелистом. «Помню, мне было семь. Ты смотрел, как я играю, а на лице читалось: „Какой кошмар, просто не верится“, – сказал он, рыдая от этого воспоминания. – Как же я зол! Я ощущаю эту злость вот здесь». Скорчив гримасу, он схватил себя за промежность.

Поскольку я уже немало знал о мужских самоубийствах и недостижимости для многих мужчин идеального сочетания заботы и силы, мне становилось жаль всех этих отцов, о которых люди отзывались с такой ненавистью. Я ерзал в кресле, сгибая и разгибая пальцы и дрыгая ногой, пока участники один за другим поднимались и спускались со сцены. Я считал их в уме, пока моя очередь неумолимо приближалась, и очень-очень сильно хотел исчезнуть.

* * *

Фриц. Так к нему обращались, несмотря на известность. Просто Фриц. Однако не следовало обольщаться и принимать эту фамильярность за дружелюбие. Фриц мог запросто окатить вас безжалостным презрением, причем на глазах у всех. В детстве его не баловали: мать наказывала его плетью и выбивалкой для ковра, а отец обзывал «куском дерьма». Он был исключен из школы, отвергнут и осмеян проституткой в тринадцать лет, не смог пройти стажировку и наконец, страшась губительных последствий мастурбации, выучился на психоаналитика. Он бежал из Германии в 1933 году, оказавшись в нацистском черном списке, и в итоге обосновался в Южной Африке. Там он достиг успеха и разбогател на поприще психоанализа, оставаясь его преданным (хотя и склонным к ревизионизму) последователем до злополучной встречи в Вене с самим маэстро – «болезненного и важного в историческом плане события, которого он так и не простил Фрейду», как написал замечательный эсаленский биограф Уолтер Труэтт Андерсон.