Село милосердия

Крутских поднялся. Сопровождаемый стонами и сонным бормотанием, он прошел вдоль узкого длинного помещения, где в несколько рядов лежали его подопечные раненые — пятьдесят шесть человек. Помещение скудно освещалось несколькими плошками.

В дальнем углу на соломенной, покрытой рядном подстилке метался человек с забинтованными левой голенью и правой рукой. Черты лица заострились, высокий покатый лоб покрылся испариной.

— Рука! Ой рука, — сдавленно причитал он. — Пальцы!

— Дмитрий, лампу сюда! — распорядился Крутских, опускаясь на колени. — Кто такой? Откуда?

— Лейтенант Якунин… Михаил, — простонал раненый, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. — Четвертая дивизия НКВД.

— Тихо! — Крутских оглянулся. Тут могли оказаться разные люди, и слышать всем, что раненый — командир да еще чекист, не следовало. — Ты вот что, Якунин, — сердито сказал он, приглушая голос, — забудь пока свою биографию. Ты Мишка, рядовой из пехоты. Лучше из обоза! Заруби себе это на носу. Понял?

— Так точно, — с усилием отозвался Якунин. — Из обоза…

— То-то же… А где твоя гимнастерка?

— Не помню. Снял кто-то.

— И правильно сделал…

При свете керосиновой лампы, которую принес Тулушев, Крутских размотал на руке бинты. Вид у кисти был ужасный. Три пальца оторваны, уцелели средний и безымянный, но и они были багровы и вспухли.

— Отрежь их к черту, доктор! — взмолился Якунин. — От боли небо с овчинку кажется!

Синевы Крутских не обнаружил, что могло бы явиться признаком гангрены. На ампутацию он решиться не мог и подумал: подождем, может, обойдется.

— Нет, брат Мишка, резать не надо! — уверенно сказал он. — Потерпи, пальцы тебе в будущей жизни еще пригодятся. Потом благодарить будешь, что я не пошел у тебя на поводу.

Он промыл рану перекисью водорода, густо залил йодом. «Хуже от этого не будет, — рассудил, — а польза, пожалуй…» Якунин скрипел зубами, до крови закусил губы, но молчал. И Крутских был ему благодарен. При его «врачебной» квалификации от крика раненого было бы и вовсе худо.

Уже рассвело, когда Крутских и Тулушев вышли из душного, пропитанного больничными запахами помещения. Воздух был бодрящим, пахло спелыми яблоками.

— Вам бы поспать чуток, доктор, — сказал Тулушев.

— Некогда уже, Митя, — вздохнул Крутских. — Скоро люди проснутся, кормить надо, а я ума не приложу, как организовать приготовление горячей пищи. Она и здоровым-то полезна, а уж раненым просто необходима.

— Я за Артемовкой полевую кухню заметил. Перевернутая валяется в болоте.

— Достать можно, как думаешь?

— Постараюсь, Александр Петрович.

— Займись этим, Митя. Назначаю тебя главным кашеваром.

— Какой же из меня повар? Я и при мамке сроду щей не варил.

— Боец Тулушев, — перебил Крутских, — вы получили приказ! Ясно?

— Я что, — упавшим голосом отозвался Дмитрий, — я приказу подчиняться приучен.

Крутских смягчился. Захотелось сказать солдату: «Думаешь, мне легче? Я тоже сроду в докторах не ходил!» Но говорить этого не следовало: взвалил на себя нелегкую ношу, неси до конца.

— Не трусь, Митя, — сказал он. — Все мы занимаемся незнакомым делом. Иди попроси Василия Ерофеевича, чтобы за кухней с тобой съездил. Он мужик безотказный.

Боец, сокрушенно покачав головой, направился к дому Дворника. А Крутских решительно шагнул в помещение детского сада, где его ждали новые дела, о которых он чаще всего имел самое смутное представление. Но не отступать же. Да и не имел он на это права, потому что был не просто человеком, отвечающим лишь за самого себя, а командиром Красной Армии.

8. ЛИХА БЕДА НАЧАЛО

Последняя группа раненых — около сорока человек покинула Артемовку в полдень 23 сентября. Не успели выйти за околицу, как пошел дождь. Словно пропущенный через сито, он сыпал мелко, нудно. От сырости не было спасения. Промокшая насквозь одежда липла к телу.

Зябко поеживаясь, Поповьянц с тревогой поглядывал на медленно движущийся конно-пеший обоз. Раненые ослаблены, простуда будет грозить дополнительными осложнениями. Он, правда, распорядился укрыть лежащих на подводах плащ-накидками, но многим не досталось. Шинели, и те сохранились далеко не у всех.

Надо бы двигаться скорее, но бойцы, которым мест на возах не хватило, едва бредут. К тому же дорогу расквасило: ноги скользят, разъезжаются.

Поповьянц и Бумагина шли замыкающими, следя за тем, чтобы никто не отстал, в любую минуту готовые прийти на помощь. Сара, видя, что ее спутник, поглощенный своими мыслями, насупился, не решалась нарушить молчание, хотя ей и хотелось кое о чем спросить. Рафаэль же хмурился потому, что испытывал неловкость. Он так и не сказал своей верной попутчице, что в разговоре с Гришмановским назвал ее женой. Следовало сразу же выложить начистоту. А он как-то постеснялся, беспечно подумал: ладно, обойдется… Подходящее время было упущено, и теперь Рафаэль раскаивался в своем легкомыслии. Они приближались к Кучакову, где их ждала встреча с Гришмановским, и тот мог запросто поставить обоих в неловкое положение.