Сельский врач

Председатель буркнул под нос что-то похожее на «не должны» и, делая вид, будто очень заинтересован, как уложена декорация, отошел к машине подальше от доктора. Тобольцев по-прежнему относился к Донцову с неприязнью. Когда Грушко попытался уговорить его, дескать смени гнев на милость, Тобольцев, хмурясь, отмалчивался и думал: «Погоди, вырастишь дочь, потом поймешь, каково отцовскому сердцу, если с тобой не считаются…»

А ведь Татьяна почти не считалась с мнением отца. А кто виноват? Доктор! Да, да, тот самый доктор, о котором поговаривают, будто он к продавщице вхож… Тобольцев как-то по-отцовски пробовал сказать об этом дочери… Куда там! Слушать не захотела. «Вранье! Шантаж!» — кричала она. Ну, хорошо, пусть вранье, люди порой любят позлословить, но как ведет себя доктор? Гордец, право слово, гордец… Антонова, например, слушать приятно, у того и намерения серьезные, и планы солидные — дом задумал построить, лесу привез, о свадьбе помышляет, как положено… А доктор? Доктор с ним, отцом Татьяны, даже не поговорил по-человечески, ни разу даже не намекнул — хочу, мол, открыть свою душу… давайте, мол, рассудим, о дальнейшей жизни подумаем, чтобы все по закону. Какой там закон! Того и гляди придет он с Татьяной и объявит: мы зарегистрировались… Ну, а ты, отец, сам поговорил с ним? Обмолвился добрым словом? То-то и оно, не поговорил, все дулся, да требования докторские отвергал, да покрикивал…

Конечно, Грушко прав: Донцов человек деятельный. И за доярку Никитину доктор тогда правильно заступился. Выздоровела девка и опять впереди всех идет. Или взять эту самодеятельность. Совсем было захирела, а доктор и учителя взялись, взбудоражили всех и вот едут сейчас на районный смотр отстаивать честь колхоза…

Так думал Тобольцев, озабоченный судьбой дочери, а дочь стояла неподалеку с доктором и звонко хохотала над чем-то.

«А может, не мешать им? От судьбы ведь не уйдешь и суженого не объедешь, может, действительно любят они… Не буду мешать», — впервые сказал себе Тобольцев.

4

В доме Лапиных разлад.

Лариса Федоровна назойливо ныла:

— Дожили… Сбереженные деньги транжирим, нищими останемся. — Сменив тон, докторша упрямо наступала: — Да какой ты мужчина, какой ты член партии, если не можешь справиться с Донцовым! Вот брошу все и уеду, чем заживо гнить в этой дыре, — с угрозой продолжала она и, чтобы окончательно сломить мужа, добавляла: — Стыдно выйти на улицу, кругом только и слышно «Василий Сергеевич, Василий Сергеевич…» и прут ему курочек, уточек, баранчиков, а тебе кукиш с маслом!

Борис Михайлович виновато ежился и молча сносил эти колкие упреки. Да и что он мог возразить ей?

— Действовать нужно! — уже в который раз убеждала жена.

Действовать? А как? Разве он, Лапин, сидел сложа руки? Нет, он действовал, он пустил в ход самое, по его мнению, безотказное оружие, а какой толк?

«Может быть, Грушко пришла какая-нибудь бумажка насчет Донцова», — подумал Борис Михайлович. Он знал: что-то должно прийти, не может быть, чтобы выстрелы остались безответными.

Борис Михайлович решил наведаться в дом к секретарю партийной организации, кстати, у того прихворнула мать, и визит врача не вызовет никаких подозрений.

Грушко оказался дома. Он радушно встретил доктора и, помогая ему снять пальто, говорил:

— Напрасно побеспокоились, Борис Михайлович, вчера был Василий Сергеевич, у мамы ничего особенного, простыла немножко.

…Втянув голову в поднятый каракулевый воротник, Борис Михайлович плелся по бесконечно длинной сельской улице. Под ногами тонко и надоедливо повизгивал упругий, охваченный крепким морозом снег. Колючий степной ветер выдавливал слезу. Борис Михайлович с какой-то непоборимой тоской поглядывал из воротника на деревенские избы, выстроившиеся по-солдатски в ряд. С нахлобученными белыми шапками крыш избы казались маленькими, прижатыми к сугробам тяжестью чуть розоватого предвечернего неба, и они в недоумении смотрели на доктора своими замерзшими окнами, точно спрашивали: «Что с вами случилось, Борис Михайлович?»

Посредине улицы ватага ребятишек, вооруженных крючковатыми палками-клюшками, отчаянно гоняла черный мяч. Игра была азартной и шумной, слышались звонкие разгоряченные ребячьи голоса и удары клюшек по мячу.

Борис Михайлович сторонкой обошел ребятишек. Он досадовал, что напрасно сходил к Грушко: у того не оказалось никаких бумаг, касающихся Донцова.

Проходя мимо правления колхоза, Лапин заметил ранний свет в окнах председательского кабинета и решил на минутку завернуть к Тобольцеву.

— За каждого ягненка головой отвечаете, учтите это! — говорил Тобольцев колхозному чабану Кадырову, тому самому Кадырову, которого Донцов привозил когда-то с зимовки с воспалением легких.

— Понятна, Семен Яковлевич, понятна. Все будут живы. Не дадим умирать, — уверял чабан.

Тобольцев кивком головы указал Борису Михайловичу на стул, дескать, подождите минутку, пока я закончу этот деловой разговор.

Когда чабан и зоотехник удалились, председатель со вздохом сказал гостю: