Сельский врач

— Да что ты, Аннушка, ведь это же доктор, — уговаривала ее тетя Даша. — А доктор, какой же он мужчина, он просто доктор. Ты уж не стыдись, моя милая.

— Пусть меня Мария Максимовна лечит, — краснея, упрямилась Калинкина, и только потом она разрешила доктору осмотреть себя, и каждый раз, когда он входил в палату, смущенно отводила глаза.

Сейчас Василий присел на табуретку рядом с кроватью больной.

— О чем, Аннушка, слезы горькие льете? — тихо спросил он, поглаживая ее руку.

Всхлипывая, Калинкина ответила:

— Мама приходила… молоко, говорит, у меня порченое. Маечку думает забрать и сделать искусственницей…

Маечка — двухнедельная дочурка — безмятежно спала в детской коляске.

— Напрасно беспокоитесь, Аннушка, — ласково успокоил ее доктор. — Молоко у вас хорошее, кормить Маечку можно. А грудь ваша скоро поправится.

А скоро ли? Калинкиной было назначено лечение — пенициллин с новокаином, мазевые повязки, но воспаление не затухало. Василий рассчитывал подождать еще два-три дня, а потом, в крайнем случае, пойти на разрез.

«Но теперь Калинкина чужая больная, завтра ты не придешь к ней в палату», — промелькнуло в голове доктора.

— Значит, молоко не порченое? — сквозь слезы переспросила молодая мать.

— Нет, нет. Кормите ребенка.

Калинкина повеселела. Она вытерла простыней слезы и улыбнулась.

— Операции не будет?

— Посмотрим, посмотрим. Наверное, не будет, — ответил Василий.

В коридоре амбулатории дежурная сестра Вера Богатырева с кем-то спорила. Василий вышел на шум и увидел старуху Прудникову с каким-то большим узлом в руках.

— Уморить хотите внучку! Жизни лишить! — наступала Прудникова.

— Без доктора не пущу, — не сдавалась медсестра.

— В чем дело? — вмешался Василий.

— А в том дело, что внучку хочу забрать, дитя хочу спасти. У Аннушки, у дочери моей, молоко порченое, а я внучку мою сама выкормлю!

— Какое порченое! Кормит она Маечку и будет кормить?! — горячо возразила Вера.

— Ты, девка, сперва своих нарожай, а потом указывай, я, слава богу, троих выходила да выкормила, — не унималась Прудникова.

— Послушайте, товарищ Прудникова, — с вежливой убежденностью пояснял Василий. — Ваша дочь в состоянии кормить ребенка грудью.

— Мама, если доктор говорит… — вмешался было до этого молчавший мужчина, отец Маечки.

Но Прудникова, бросив ему на руки узел, сердито перебила:

— Ты их только слушай, много они говорят, да мало делают. Я к Борису Михалычу пойду, а только не дам дитю погибнуть.

Прудникова решительно шагнула в кабинет главврача.

«Ну и пусть идет, мне какое дело», — равнодушно подумал Василий.

«Но ведь Лапин может разрешить отнять у матери дочурку».

«И пусть разрешает».

«Но разговоры о порченом молоке беспочвенны».

«Это меня теперь не касается».

«Ага, не касается! Хорош доктор! Обиду свою выше здоровья человека ставишь», — с беспощадной суровостью обвинял все тот же голос.

Василий подошел к мужчине.

— Товарищ Калинкин, вы отец ребенка, усмирите сердобольную бабушку, ее сердоболие может навредить дочурке. Жена ваша в состоянии кормить дочь, и вы никого не слушайте.

4

Василий любил утренние обходы. В палаты он обычно входил с улыбкой и шуткой, понимая, что это поднимает настроение у пациентов, а пациенты народ такой — они все видят, все примечают, они прислушиваются к интонациям голоса врача, следят за выражением его лица. Больной человек — мнителен, и порой хмурость врача он понимает по-своему, как недобрый знак. Василий знал это, но сегодняшнее событие до того ошеломило, что ему было не до шуток.

Войдя в палату, он сдержанно поздоровался и молча стал осматривать больного, лежавшего на первой койке.

— Как самочувствие, Кузьма Илларионович? — тихо спросил он.

— Да ведь что вам сказать, Василий Сергеевич, вроде маленько полегче стало, а скукота одолевает, — словоохотливо отвечал тот. — Ведь оно, как говорится: больной человек и золотой кровати не рад.

— Это верно, — чуть улыбнулся Василий, услышав незнакомую поговорку, и подошел к Ване Кудряшеву. Голубые глазенки мальчика были почему-то озабоченно грустными.

— Как наши дела, Ваня?

Мальчик промолчал.

— Я не узнаю тебя, Ваня, — удивился Василий, привыкший видеть его жизнерадостным и веселым.

— А правда, что у меня теперь всегда будут вот такие тяжелые белые сапожки, — с опаской спросил Ваня, поглаживая рукою гипс.

— Кто тебе сказал такую чепуху?

Больные в палате прыснули от смеха, Василий с удивлением посмотрел на одного, на другого, будто спрашивал: в чем дело?

— Пошутили мы, Василий Сергеевич, — вызвался Кузьма Илларионович. — Мальчик он умненький, хороший и необидчивый, а мы так от скукоты пошутили. Теперь, говорим, будешь ты, Ваня, всю жизнь ходить в этаких сапожках. Крепенькие, только грязи боятся, мыть часто придется. А он и поверил. Ты уж извини нас, друг Ванюша, за шутку.

Василий попросил у Веры Богатыревой историю болезни Вани. Он долго листал ее, что-то подсчитывая. Да, сегодня можно снимать гипс. Можно…

— Принесите ножницы. Снимем гипс, — распорядился он.

Вера вышла из палаты.