Сельский врач

Борис Михайлович вздрогнул, будто услышал не голос Моргуна, а страшный взрыв бомбы. Он злобно покосился на главного врача района, и в мозгу лихорадочно стучала мысль: «Зачем он приехал? Кто его пригласил?». Он понимал, что Моргун, как член бюро райкома, сейчас может испортить все дело.

— Ну ругались мы с Василием Сергеевичем. Так на работе кто ж не ругается. Ругаться ругайся, а коли дело дошло до партийной чести, тут уж прямо говори и обиды свои забудь, — продолжал Тобольцев. — Я поддерживаю предложение Антонова — принять товарища Донцова в члены партии. Правильно сказал Шпагин, душа у нашего доктора партийная и, отпускать из Федоровки мы его не собираемся. Разве только министром здравоохранения назначат, тогда ничего не поделаешь, придется отпускать.

Татьяна с восхищением смотрела на крупную, седеющую голову отца.

— Разрешите уж и мне высказаться, — попросил муж Нины Сухановой. — Мне, товарищи, нужно было бы давно обратиться в партийную организацию с заявлением. Побоялся. Наказание готов понести. А только не могу терпеть, камень лежит на душе, давит. Сами знаете, жена моя старшей сестрой в больнице работает. Так вот. Главврач Лапин заставлял ее письма ябедные писать на доктора Донцова и ко мне тоже приходил он. Донцов, говорит, не дает ходу твоей жене, ты, говорит, черкни письмецо в ЦК.

— И ты черкнул? — послышался гневный голос Брагиной.

— Отказался. А жена одно письмо под диктовку главврача написала, про спиртные напитки, что будто в столе доктора хранятся… Нынче сама призналась, когда узнала, что Василий Сергеевич с работы уволен, — сообщил Суханов.

— Это ложь! Клевета! — вскипел Борис Михайлович, понимая, что все может обернуться против него. Обжигая Суханова уничтожающим взглядом, он визгливо спросил: — А свидетели у вас есть?

— Пожалуй, можно поискать и свидетелей, хотя не в свидетелях дело, — заговорил Грушко. — Уж если всплыли на поверхность эти письма, я хочу доложить партийному собранию о том, что и в райком, и в обком, и в облздрав, и даже в ЦК сыпались письма, в которых врач Донцов обвинялся в пьянстве, во взяточничестве и прочих тяжких грехах. Как выяснилось, эти письма сочинялись или самим Лапиным или его супругой, а подписывались эти кляузы людьми, которые в той или иной мере были обижены доктором Донцовым. Так появились письма Бродского, продавщицы Куроедовой, медицинской сестры Сухановой.

— Возмутительно!

— Это преступление!

Моргун облегченно улыбался. Значит, его тревога была напрасной: коммунисты сами разобрались во всем. Молодцы! И все-таки Филипп Маркович решил выступить. Он говорил:

— Товарищ Лапин любит свидетелей. Пожалуйста, вот вам еще свидетели. Сегодня мне вручили письмо, подписанное сотрудниками федоровской больницы Глыбиным, Луговской, Галкиной, Богатыревой, Зерновой, Шматченко. Письмо адресовано в райком партии. Не знаю, как ваша парторганизация, а бюро райкома займется деятельностью Лапина, которому захотелось оклеветать хорошего врача.

…На улице Василия ожидала делегация федоровских медиков.

— Можно поздравить, Василий Сергеевич? — настороженно спросил Корней Лукич.

— Можно. Спасибо, товарищи.

— А вы говорили коллектив не поможет. Коллектив — сила, Василий Сергеевич, — сказал Корней Лукич.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Весна сперва нерешительно пробовала свои силы и великодушно уступала зиме, как бы давая возможность ей, прежде чем уйти на покой, вдоволь нагуляться по степным просторам. Куражливый март еще грозил ядреными морозами, и порою налетали порывистые непроглядные вьюги, будто небо торопилось выбросить на землю неизрасходованную залежь снега. В такие дни по-сиротски тоскливо голосил в печных трубах ветер, хлестала обледенелыми крыльями пурга, заметая следы смельчаков-трактористов, дерзнувших пробить путь от Федоровки в Заречное.

И вдруг, словно по мановению волшебника (так бывает, видимо, только в здешнем степном крае), — стих ветер, присмирела пурга и сразу горячо запылало солнце. Не таял, а плавился белый снег, обнажая плешины пригорков и плача веселыми слезами извилистых ручейков.

Степь дохнула острыми запахами прели и могучим пробуждением земли.

В один из таких дней, когда кругом неудержимо бушевала весна, Иринка захлопнула учебник алгебры и крикнула:

— Василий Сергеевич, хотите пробежаться на лыжах?

— Сейчас не лыжи, а лодка нужна, — откликнулся из-за перегородки доктор.

— А вот и нет! А вот и нет! — она отворила дверь в его комнату и встала на пороге. Весеннее солнце светилось в ее глазах.

— На речке сколько угодно снега! Не хотите, одна помчусь!

Но мчаться одной не хотелось, и она продолжала стоять в дверях.

— Ну, хорошо, поплетемся, — улыбнулся он.

— Почему «поплетемся»? Нет, помчимся, помчимся!

Василий любовался девушкой, и ему казалось, что она, легкая, разведет сейчас руки в стороны, оторвется от земли и невесомо поплывет, как птица, в хмельном весеннем воздухе.