Сельский врач

— Поддержу, непременно поддержу. Дело вы задумали хорошее. Пусть учится. Нам нужны грамотные врачи, особенно хирурги, — соглашался Шульга. — А как же вы, Борис Михайлович, опять без помощника?

— Не о себе я думаю, Аркадий Александрович, как-нибудь обойдусь, не привыкать мне одному работать. О деле беспокоюсь, о больнице.

«Молодец, с перспективой человек, настоящий советский врач», — похвально думал секретарь райкома о Лапине.

5

Сегодня, вместо уехавшего в Заречное Лапина, пятиминутку проводил Василий.

Докладывала дежурная сестра Юлия Галкина. Она сообщила количество стационарных больных, назвала фамилии температурящих и вдруг неожиданно добавила:

— А еще, Василий Сергеевич, наверное, поступит вам жалоба от Романа Егоровича Вялых.

— В чем дело? — насторожился Василий.

Юлия опустила голову, помялась немножко и тихо ответила:

— Он хотел вечером почитать, а я у него лампу отобрала.

— Зачем же, пусть почитал бы.

— Корней Лукич посоветовал, — еще тише молвила Юлия.

Василий вопросительно посмотрел на старого фельдшера. Тот, осуждающе покачивая головой, сказал:

— Вот беда, даже пошутить нельзя с ней. Да пошутил я, Василий Сергеевич. Ты, говорю, лампу у него вечером забери, и пусть директор МТС полежит вечерок без света.

— Во-первых, Роман Егорович сейчас не директор, а больной, а, во-вторых, мы должны создать уют каждому, кто лечится у нас, — наставительно ответил Василий.

— Да что же получается, Василий Сергеевич, — горячо возразила старшая сестра. — Мы всем должны, а нам никто. Правильно Юлия сделала, что лампу отобрала. Пусть этот Вялых почувствует, как оно без света живется! А еще положить бы с ним рядом Антонова с Тобольцевым и дать им в палату коптилку, которая дымит побольше, пусть бы в жмурки поиграли.

— Комедия получилась бы, и только, — хихикнул завхоз.

— Представление в трех действиях.

— Что вы, что вы, товарищи, разве можно так непочтительно относиться к местному начальству, — с улыбкой возразил Василий, чувствуя, что сам готов подбросить какую-нибудь шутку.

— А помнишь, Корней Лукич, как проучил ты однажды в тридцать пятом году сельского председателя, — не утерпела акушерка.

Как-то студеной зимой подходили к концу дрова в больнице. Корней Лукич отправился к председателю сельского Совета, так, мол, и так, помоги транспортом дровишки подбросить. Председатель отказать не отказал, но стал водить фельдшера за нос да «завтраками» кормить. «Завтра непременно транспорт будет», «завтра все уладим», «завтра этот вопрос решим». Корней Лукич и так и этак — ничего не получается. И вдруг прихворнул сам председатель. Корней Лукич рад стараться и сразу его в больницу да в самую холодную палату. Лежит председатель день, лежит другой, лекарства, как положено, принимает, а вылезти из-под одеяла не может: холод в палате ужасный. Корней Лукич и слова не говорит ему о дровах, будто забыл совсем о топливе. Крепился председатель, крепился, а потом говорит фельдшеру: «Послушай, друг милый, да сколько мерзнуть я у вас буду». «Да ведь зимой, оно, все мерзнут, зима, она и есть зима, вон как инеем стекла запушило», — невозмутимо отвечает фельдшер. — Придет весна, пригреет солнышко, и потеплеет сразу», — продолжает Корней Лукич. А перед вечером опять подошел к председательской койке и говорит: «Сегодня поступил тяжелобольной с высокой температурой, укрыть его получше нужно, ты уж извини, пожалуйста, заберут у тебя на ночь теплое одеяло, а ты уж потерпи как-нибудь и не взыщи — зима на дворе, что с ней поделаешь». «А что, разве действительно топлива нет в больнице?» — спрашивает председатель. «Да ведь зачем оно, топливо, за ним в лес нужно ехать, одно беспокойство. Вот через недельку выпишем тебя, потом поговорим». «Зачем же откладывать?» — ужасается председатель и тут же пишет, кому следует, записку, и на следующий день больница до самой весны была обеспечена топливом…

Может быть, в действительности и не так было, как рассказывал старый фельдшер, может быть, присочинил он малость (на это он был большой мастер), но всем рассказ понравился, и федоровские медики, смеясь, хвалили Корнея Лукича за находчивость.

В палате, у постели Вялых, Василий чувствовал какую-то неловкость: кто знает, как отнесется к поступку Юлии Роман Егорович, быть может, предъявит претензии, но тот, как всегда, весело пошучивал, покорно переворачивался с живота на спину, давая возможность врачу получше прослушать себя.

— После вашей блокады, Василий Сергеевич, сразу лучше стало. Думаю, через несколько деньков благополучно выпишите меня, — словоохотливо говорил он.

— Теперь вижу — лучше, — соглашался Василий. А когда он стал извиняться и уверять, что сегодня вечером никто не отберет у него, Романа Егоровича, лампу, в глазах у Вялых зажглись лукавые огоньки, и он добродушно ответил: