Сельский врач

— Без водочки рыбалка — не рыбалка, грех большой ходить на озеро без живительной влаги, рыбка, она плавать любит, — с улыбкой говорил фельдшер.

Только было расположились они и Корней Лукич наполнил стаканчики, как вдруг из темноты неожиданно вынырнул Шпагин. У него маленькое с козлиной бородкой да с редкими усиками лицо, хитрые и колкие серые глазки, красноватый и большой не к месту прилепленный нос. Шпагин был в ватнике, подпоясанном солдатским ремнем, в высоких болотных сапогах, которые, говорят, он всегда снимал, если нужно было войти в болото. На голове у него старый заячий треух, за спиною двустволка.

— Чую, Корней Лукич, по запаху чую, — надтреснутым голосом проговорил Шпагин.

— Тьфу ты, боже мой. Нигде от твоего носа не спрячешься, — с шутливой досадой ответил фельдшер.

— Должок за тобой, Корней Лукич, или забыл? — заулыбался Шпагин, разглаживая свои жидкие усики. — А теперь здравствуйте, рыбаки-любители. — Он поздоровался за руку сперва с Василием, потом с Корнеем Лукичом. — Что-то зябко мне, — подмигнув доктору, проговорил Шпагин.

— Да уж садись, погрею, я должок хорошо помню.

История этого «должка» была уже знакома Василию.

Однажды, лет двадцать назад, Корнея Лукича вызвали в соседнее село, что за рекой, к роженице. Была весна. Полые воды уже струились поверх льда, и лед вот-вот должен был тронуться. Деревянный мост на зиму убирали, чтобы не унесло его во время паводка. Утром, по морозцу, Корней Лукич благополучно переехал на тот берег на лошаденке.

Женщина была в тяжелейшем состоянии, и фельдшер решил привезти ее в больницу. Подъехали к реке. Вода уже вовсю бушевала. По бывшей зимней дороге еще можно было осторожно проехать, и Корней Лукич видел, как перед ним проезжали колхозники с сеном. Он взял лошадь за повод и, пробуя дорогу, двинулся в путь. Муж роженицы шел вслед, готовый в любой момент выхватить из саней стонавшую женщину.

И вдруг случилось несчастье: под лошадью провалился лед.

— Неси на берег! — успел крикнуть Корней Лукич.

Мужчина подхватил жену и, ощупью обходя пролом, благополучно выбрался на берег, а Корней Лукич барахтался в ледяной воде. Он хватался за края льда, но лед под тяжестью обезумевшей лошади ломался. Лошадь рванулась было вперед и вместе с санями утонула.

На берегу в это время оказался Шпагин. Не долго думая, он сбросил с себя одежду, бесстрашно кинулся в злую мутную воду и вытащил обессилевшего фельдшера.

В тот же вечер Корней Лукич пригласил к себе спасителя, угостил его спиртом, и сказал, что он теперь его вечный должник. С тех пор частенько заглядывал Шпагин по праздникам к фельдшеру за «должком». Выпить он любил, а благодарный Корней Лукич никогда не скупился. И в тот вечер, на рыбалке, он первому налил ему чарку. Шпагин выпил, крякнул от удовольствия, понюхал хлебную корочку.

— Ох, и крепка кормилица, и озноб ровно рукой сняло, — засмеялся он.

Против обыкновения Шпагин пришел нынче в больницу днем. Довольно поглаживая жидкую бороденку, он весело говорил:

— Так что, Василь Сергеич, уточку на зорьке подстрелил. Вот Ванюше принес. Бабка изжарила. Любит он уточек.

Василий отправился с ним в палату.

Увидев дедушку, Ваня заулыбался, его голубые глазенки приветливо сияли. Было заметно, что он ждал дедушку и без памяти рад его приходу.

— Ну вот, Ванюша, уточка. Бабушка говорит — снеси внучку нашему дорогому.

— Дедушка, я тоже хочу пойти с тобой на охоту.

— Пойдешь, Ванюша, а как же, пойдешь, внучек. Вот Василь Сергеич ножки тебе подправит. Эх, и походим мы с тобой, всласть походим, — отвечал Шпагин, любовно поглаживая голову внука.

Василий оставил Шпагина в палате и только было направился в ординаторскую, как услышал крик за дверью стационара.

Кричала Кудряшиха.

— Опять нехристя впустили к внуку! Дитя на мучение в больницу забрали!

— Эх ты, Марфа, в бога веруешь, а лешему свечки «ставишь, — сердито прогудел Корней Лукич.

— Они, Шпагины, уж все мои жилы вымотали!

— И чего вы кричите? Ваня и ваш внук и Шпагину тоже, — вмешался Василий. — Ваня привязан к дедушке, и дедушка ничего плохого ему не делает.

— Привязан? Да я Шпагина своими вот этими, — Кудряшиха протянула Василию длинные, крючковатые пальцы, — сама задушу! Уж они мою дочь до греха довели, а теперь на внука глаза горят! Где он, старый хрыч! — Кудряшиха хотела прорваться в стационар, но Василий загородил ей дорогу.

— Вот что, гражданка Кудряшева, здесь больница, и прошу соблюдать тишину. К больным в палату заходить нельзя.

— Ага, мне нельзя, а Шпагину можно, а нехристю разрешается! Я сельского председателя приволоку! Уж я правду найду! — не сдавалась Кудряшиха, и она действительно побежала в сельский Совет и вскоре привела Антонова, продолжая кричать о том, что она в район с жалобой пойдет, до области, до Москвы доберется, а не допустит, чтобы внука мучили, чтобы его на съедение Шпагиным отдали.

— Что ты плетешь, Марфа, опомнись, — упрекнула тетя Даша.

— И в самом деле, что это вы разошлись, покою больным не даете, — поддержала тетю Дашу Клавдия Николаевна.