Семь дней в июне

– Останься. Я все сделаю. Все будет чертовски хорошо, Женевьева. Ты будешь так счастлива, я клянусь. Просто отдай мне свою боль; я заберу ее всю. Обещай остаться, и я никогда не уйду. Я и ты, навсегда. Обещай мне.

Ее ресницы затрепетали.

Она не хотела пустых обещаний.

Выпутавшись из объятий Шейна, оттолкнула его и уселась сверху. Потом достала свой нож, открыла его и взяла с тумбочки зажигалку. Нетвердыми руками она окунула лезвие в пламя.

Грудь Шейна резко поднялась, и он замер.

Она осторожно вырезала неровную, небрежную букву S[100] на своем предплечье, прямо под локтевой складкой. Порез вышел глубоким, и капельки крови пролились на грудь Шейна.

Шейн дотянулся до бутылки водки на тумбочке, отхлебнул и протянул ей руку. Она снова окунула лезвие в огонь и выцарапала кривую букву G[101] в том же месте на его руке.

Боль была сильной, но они так опьянели, что это доставляло им удовольствие. Просто новые ощущения. С диким рыком он перевернул ее, и дальше начался хаос – они жадно целовались, сосали друг друга, кусали, царапали, а потом Шейн погрузился в нее, наполняя так, словно давал ей повод жить. Он не останавливался, пока она не растаяла под ним, дрожа, всхлипывая и полностью принадлежа ему.

Она вспомнила, как проснулась в крепких объятиях. Знакомый запах обволакивал ее, и она прижалась к нему еще крепче. Когда туман бессознательного рассеялся, она узнала запах. Белые бриллианты. И черная драма.

Это была мама, из ее глаз, как у кинозвезды, текли слезы. При свете дня комната выглядела как место преступления. Простыни в беспорядке, пол завален пустыми бутылками, таблетки и порошок пылились на тумбочке. Она была вся в любовных укусах, царапинах и порезах, ее буква S была скрыта под марлей. Разъяренная американка корейского происхождения с сумкой Dior кричала что-то в мобильный телефон. Вокруг кровати копошились врачи и полицейские, а из ее локтя торчала игла для внутривенного вливания, подсоединенная к капельнице с физраствором. Она услышала, как кто-то сказал, что у нее передозировка.

– Вам повезло, что вы живы, – послышался бесплотный голос.

«Жива, да. Повезло, нет».

– Где Шейн?

– Кто такой Шейн? – рассеянно спросила Лизетт. – О, милая. Если я не могу их удержать, то и ты не сможешь. Женщины рода Мерсье прокляты. Прокляты.

Четверг

Глава 17. Вопрос без ответа

– Говорю вам, это чудовище наверху – не моя дочь. Ее уже показали всем чертовым психиатрам в мире, и они послали меня к вам, отец. Ей нужен священник. Вы не можете сказать, что экзорцизм не принесет ей пользы! Вы не можете мне этого сказать!

Было девять утра, и Ева, лежа в постели, смотрела «Изгоняющего дьявола» на экране телефона. Она проснулась часом раньше, намереваясь писать. Но когда прозвенел будильник (ее рингтоном была песня Сиси «Пиши свою, пиши свою книгу», мотив которой был слизан с песни Рианны Work), она решила посмотреть свой фильм-утешитель. Эта сцена всегда ее поражала. Двенадцатилетняя дочь этой женщины спит, гримасничая, точно одержимая дьяволом, а священник списывает все на депрессию. Неважно, что девочка набрасывалась на распятия и левитировала. Старая история. Женщины говорят правду, а им никто не верит.

«Депрессия, блин, – подумала Ева. – Как говорила бабушка Кло, это сам Сатана».

Ева знала каждое слово из «Изгоняющего дьявола», и эта предопределенность всегда ее убаюкивала. После «Дома снов» она проделала путь позора до своего дома, отпустила няню, заказала на ужин пиццу из La Villa и съела ее в тишине вместе с Одри, а потом они обе скрылись в своих спальнях. Она не могла смотреть дочери в глаза. Как она могла сделать все как обычно – задать вопросы о домашнем задании, проверить готовность задания по изобразительному искусству, когда она так безрассудно металась весь день по Вест-Виллиджу?

Сжавшись в комочек, Ева свернулась под белоснежным одеялом. Что, если бы их поймали? Она уже несколько раз набирала в поисковике «дом снов шейн холл ева мерси», но ничего не находила. На всякий случай она заранее записалась на прием в агентство по очистке истории поиска Google.

Она была потрясена своим безрассудством.

К тому же продолжалось ее молчаливое противостояние с Одри. Они никогда так не ссорились. Через несколько дней Одри летела на лето в Папафорнию, и Ева просто не могла расстаться с дочерью, не помирившись.

Перед тем как Одри проснулась, чтобы идти в школу, Ева поставила ее завтрак на стол, приложив записку: «Я люблю тебя, солнышко. Давай поговорим, когда ты вернешься домой». Потом прокралась обратно в свою спальню. Даже в таком неловком положении она хотела, чтобы дочь знала – она рядом. Но Еве тоже нужно было личное пространство. Ее все еще покалывало от прикосновений Шейна, его губ, его всего, и она хотела наслаждаться этим как можно дольше.