Семь дней в искусстве

Аэропорт Тояма – это несколько выходов к самолетам и взлетно-посадочная полоса. Все рейсы прибывают сюда из Токио. Сразу за зданием аэропорта выстроились в очередь черные «тойоты-краун», готовые отвезти нас к литейному цеху. Около каждой машины стоит водитель в синем костюме, фуражке и белых перчатках; они торопятся открыть перед нами дверцы, чтобы мы не оставили отпечатков пальцев на полированной поверхности. Блюм, По и я садимся во вторую машину колонны. Всю нашу группу со стороны можно принять за представителей дипломатической делегации.

«„Овал“ создавался так долго, и мне даже не верится в завершение работы, – сказал Блюм с глубоким вздохом облегчения. – Это был уникальный опыт». Пока мы едем по окрестностям Тоямы, рабочего города, где улицы пестрят вывесками магазинов уцененных товаров, а телефонные провода свисают со столбов, я хочу узнать, как мои попутчики собираются принимать скульптуру. «У нас нет договора, – объясняет По. – Имеется только устное соглашение. „Kaikai Kiki“ предлагает: „Смета будет x“, и если ты лох, то начнешь рекламировать товар, исходя из приблизительной стоимости. Когда смета х увеличится в два или три раза, ты уже не сможешь обратиться к Такаси и попытаться отыграть все назад, поскольку… в общем, вы предпочли бы не присутствовать при таком обсуждении. Поэтому мы не оцениваем произведение, пока оно не закончено. Нам известно по опыту: никогда никаких предварительных продаж».

Наш кортеж мчится по плоской равнине мимо заводов и фермерских домов и делает остановку у бирюзовых ворот решетчатой изгороди, окружающей завод. Когда мы вышли из автомобилей, то почувствовали резкий запах гари. В этот исторический момент встречи промышленности Старого Света с искусством Нового Света, никто толком не знал, каковы должны быть правила этикета. Руководство и мастера завода «Lucky Wide» не понимали, кого приветствовать в первую очередь. Руководитель проекта из «Kaikai Kiki» в Нью-Йорке и технический сотрудник выставки в МОСА, приехавшие на неделю раньше, чтобы проследить за сборкой восьми частей скульптуры, ходят вокруг, пытаясь влиться в нашу команду. Несколько рабочих завода стоят шеренгой, не зная, куда же следует смотреть, а рядом с ними журналисты и фотограф из местной газеты застыли в ожидании момента, с которого можно начать репортаж.

Пока Блюм и По пребывают в нерешительности, я замечаю, что Шиммель не теряет времени зря. Я захожу вслед за куратором внутрь здания и вижу «Овального Будду». Персонаж, похожий на Шалтая-Болтая, сидит на высоком пьедестале в позе полулотоса: одна его нога подогнута, другая свесилась. Он увенчан прической, напоминающей взрыв сверхновой звезды, и двуличен в буквальном смысле слова. У него есть бородка, очень похожая на бородку Мураками, и то ли недовольно скривленный, то ли улыбающийся рот. А сзади – свирепая пасть с двумя рядами акульих зубов. На животе у него спираль, из спины выступает хребет. Это, должно быть, самый большой из когда-либо исполненных автопортретов, но в нем ощущается скорее не самовозвеличивание, а некая абсурдная нирвана.

«Невероятно, черт возьми! – говорит Шиммель с неподдельным удивлением. – Фантастика, – бормочет он, заметив, что все сооружение стоит на расплющенном слоне. – Думаю, как только Такаси увидел в нем автопортрет, дело пошло. До сих пор он это скрывал». Шиммель подходит прямо к основанию скульптуры и встает под ее огромной нависающей головой. «Неправдоподобно, – говорит он, глядя вверх. – Так рискованно, так символично. Он может опрокинуться под тяжестью амбиций. Это или катастрофа, которая вот-вот случится, или это… великолепно». Все остальные тоже медленно ходят вокруг. «Я ошеломлен и счастлив. На эту вещь будут молиться следующие пятьсот лет!» – провозглашает куратор. Он подходит к Мураками, который стоит подбоченясь и оценивает изменения, происшедшие за две недели – с тех пор, как он в последний раз видел скульптуру. «Такаси, – говорит Шиммель. – Ты принял вызов двенадцатого века. Это потрясающе. Теперь надо сделать все возможное, чтобы найти для „Овала“ самое лучшее место». Оператор из «Kaikai Kiki» устремляется вперед, но трудно сказать, удается ли ему запечатлеть этот момент.

Я подхожу к Стрику, который выглядит задумчивым, и интересуюсь его мнением. «Что думают об этом партнеры и как они организуют торжество? Что скажут художники? Изменит ли это мнение о Мураками? – спрашивает в ответ директор музея. – Все сегменты зрительской аудитории взаимосвязаны. В какой-то момент достигается консенсус. Иногда для этого требуется время, но подобное произведение, такое мощное и неожиданное, производит впечатление мгновенно. Люди будут поражены, об этом заговорят».