Семейное дело

19. «ЗАЧЕМ И ДЛЯ ЧЕГО…»

Мир тесен — это старая истина все-таки поразила Воронину, когда она пришла к Бочаровым.

Она не хотела идти, ей неинтересно было идти, она спорила с редактором, что это не ее дело, а дело репортера, что она уже писала как-то о Бочарове, но редактор оборвал ее: «Вы привыкли к большим очеркам, а нам нужна и рядовая журналистская работа». Разговор, конечно, получился неприятным. Ей поручили взять у Бочарова ту фотографию первых военных лет, где он снят у станка — пацан, которому пришлось сделать специальную деревянную подставку, — организовать съемку нынешнего Бочарова, ну, и строк сто — сто двадцать текста.

Для этого вовсе не надо было идти на завод. Воронина нашла телефон Бочарова, позвонила ему вечером, он как-то растерянно сказал: «Хорошо, конечно, заходите хоть сегодня», — и она пошла.

Как странно было войти в комнату и сразу увидеть большую фотографию Силина! Фотография директора завода у начальника участка? Бочаров спросил:

— Это вы весной писали о нем?

Воронина кивнула. Ей надо было справиться с неожиданным волнением.

— Что ж, он ничего не говорил обо мне?

— Нет.

— Ну конечно, — смущенно и торопливо заговорил Бочаров. — У вас ведь, наверно, была другая тема. А я ту газету с вашей статьей храню…

— С очерком, — поправила его Воронина.

— Очень хорошо написали! А мы с Володей, с Владимиром Владимировичем, росли вместе.

— А-а, — сказала Воронина. Она ощущала какую-то скованность. Ей казалось, что Бочаров уже все знает о ней и Силине, и поэтому даже не приглашает сесть. Ничего он не знает, вдруг подумала она. Это сразу вернуло ей обычное самообладание. В конце концов, я пришла сюда по служебным делам, через час уйду, напишу свои сто строк, и бог с ним, с Бочаровым. Не дожидаясь приглашения, она села спиной к портрету Силина и вынула из сумочки блокнот.

Бочаров уже приготовил к ее приходу ту старую фотографию. Худенький, в ватнике, на шее не шарф, а вафельное полотенце.

— А под ватником знаете что было? — тихо засмеялся он. — Женская кофта! Это меня Анна Петровна заставляла надевать, Кирина мать… Ну, мать жены Владимира Владимировича.

И снова Воронина ощутила уже знакомую скованность. Ей показалось, что Бочаров нарочно упомянул о том, что у Силина есть жена, и сделал это даже с какой-то особой значительностью. И снова Ворониной пришлось подавить в себе это ощущение, успокоить себя тем, что это упоминание — случайность, просто воспоминание, так естественно пришедшее к Бочарову при виде старой фотографии.

— Какой это год? — спросила она.

— Сорок второй.

— Я тогда только родилась, — сказала Воронина, разглядывая того паренька с вафельным полотенцем на шее вместо шарфа и стеллаж, на котором лежали похожие на бутылки обработанные корпуса мин.

— Вы еще молодая, конечно, — кивнул Бочаров, внимательно поглядев на нее. Или ей снова показалось, что он смотрел внимательно? Невольным движением она поправила волосы и ответила взглядом на взгляд. Бочаров смущенно отвел глаза. Нет, он просто любовался ею, и Воронина поняла это.

Она задавала ему вопросы, и Бочаров отвечал, косясь на блокнот, словно не доверяя тому, что запишет в нем журналистка. Воронина спешила; от чашки кофе, предложенной Бочаровым, она отказалась; договорилась о том, что завтра на завод придет фотокорреспондент, и поднялась.

Все-таки она еще раз поглядела на большой портрет Силина, и ей показалось, что Бочаров перехватил этот взгляд. Ну и что из того? Он же знает, что мы знакомы…

Но весь остаток вечера ее не отпускало уже другое странное ощущение, которому она сама не могла дать точного определения. Пожалуй, его можно было бы назвать ощущением времени. Я только родилась, когда этот мальчик Бочаров работал, а Силин уже воевал. Мне повезло в жизни, что я не знала того времени. Мне никогда не должно быть плохо. Мне тридцать, Силину пятьдесят, но сейчас мы равны хотя бы тем, что думаем одинаково: пора брать от жизни свое. Быть может, он слишком поздно понял это…

Воронина поняла это рано.

Отца она не помнила: он погиб в сорок четвертом. Мать очень скоро вышла замуж за немолодого начальника ОРСа большого завода, потом он стал начальником управления торговли, дом всегда был полной чашей, но отчима арестовали, и домашнее благополучие кончилось. Воронина плохо помнила своего отчима. В памяти остались шумные вечера, с музыкой, гостями, когда ее наперебой угощали конфетами, ставили на стул и просили прочитать стишок или спеть, хлопали, целовали, и она была счастлива.