Семейное дело

— Лишних не бывает, Ильин, — грустно сказала Ольга. — И ты сейчас вовсе не хочешь уйти от своих мыслей — о Сережке, о работе, о… — Она чуть не сказала: «О Надежде», и вовремя спохватилась. Она не имела права переступить в разговоре с ним этот порог, но он понял недосказанное, конечно. — Где-то я читала, что, когда человеку переваливает за сорок, он начинает не просто много вспоминать, но и оценивать прошлое.

Ильин опять ответил шуткой, что, дескать, это хорошо тем, у кого нормированный рабочий день. На одни воспоминания сколько нужно времени, а уж оценивать!.. К тому же иной такой оценщик может запросто ошибиться. Ведь как, наверно, приятно бывает полюбоваться там, в прошлом, самим собой! Нет, он еще не занимался этим увлекательным делом.

Он говорил и не глядел на Ольгу, потому что чувствовал всю отвратительность этой своей маленькой и вовсе ненужной сейчас лжи и этого несвойственного ему бодряческого тона. Но, с другой стороны, было бы не по-мужски сказать: да, знаешь, действительно это так — думаю, вспоминаю, оцениваю, мечусь, ни черта не понимаю и все начинаю сызнова.

Надо было резко переводить разговор. Ольга помогла ему.

— Конечно, — сказала она, — совсем легко вообще ни о чем не думать. Но я-то слишком хорошо знаю тебя, Ильин…

— Значит, все-таки хочешь о смысле жизни? — спросил он. — Ты как школьница, Оля. Это в школе нам задавали такие темы для сочинений. Помнишь?

— Еще бы! — ответила Ольга. — Ты, наверно, удивишься, если я скажу, что сохранила твои сочинения?

— Сохранила? Зачем?

Он был не просто удивлен. Он был потрясен. Школьные сочинения! Конечно, он совершенно не помнил их, забыл о них, всю жизнь не вспоминал — для Ильина в свою пору они были всего лишь непременной и утомительной школьной обязанностью. Он не очень-то любил писать сочинения. «Образ Евгения Онегина» или «Образ Катерины как луч света в темном царстве» — сколько ему приходилось пыхтеть над ними! А Ольга, оказывается, сохранила…

— Зачем? — снова спросил он.

— Я не задумывалась над этим. Сохранила — и все. А сейчас подумала, что в этом был смысл. В каждом доме хранятся какие-то старые фотографии, письма, документы, детские рисунки… У нас с тобой ничего этого не было. Очевидно, у людей должно быть что-то, напоминающее о прошлом.

Ильин долго молчал. Он понимал, что очень осторожно Ольга вызывает его на откровенный разговор, и эти воспоминания об их общем уже таком далеком детстве — лишь прием, уловка, желание размягчить его. Ах, хитрая, ничего-то у тебя не получится! Но то, что она почти тридцать лет хранила его сочинения, его тетради, — это было действительно невообразимо. И она права, конечно: у каждого должно быть какое-то напоминание о прошлом.

— Интересно, — сказал наконец Ильин. — Ты никогда не говорила мне об этом. Покажешь?

— Покажу.

— Я зайду к тебе.

— Ты не был у меня три года. С тех пор как я переехала на новую квартиру.

— Три года? — удивился Ильин. — Неужели уже столько прошло?

— Да. Живем и не замечаем, — грустно сказала Ольга. — Так что же все-таки насчет смысла жизни?

Ильин махнул рукой, и Ольга подумала: а зачем я так настырничаю, зачем настаиваю на этом разговоре? Чтобы узнать, чем живет он? Я и так догадываюсь чем. Он — усталый, замотанный человек. На днях, рассказывали в лаборатории, собрал заместителей, сказал о предстоящих изменениях в цехе — кажется, что-то насчет того, что теперь каждый зам будет заниматься подготовкой своего производства, — шум был страшный, чуть ли не до заявлений об уходе… а тут еще я со своими занудными разговорами… Ему же хочется просто посидеть и действительно ни о чем не думать! И как будто бы я так уж все здорово знаю о смысле жизни! Ни черта я сама не знаю…

Они не заметили, как кафе начало быстро заполняться. Ильин с удивлением увидел, что почти все столики уже заняты. В другом конце кафе высилась фигура Коптюгова, и он не сразу узнал его: Коптюгов был в светлом, почти белом костюме, а его ребята — Усвятцев и Будиловский — один в замшевом пиджаке, другой — в какой-то немыслимо яркой красно-белой спортивной куртке.

— Сейчас будет репетиция, — сказала Ольга. — Они тебе нравятся? Я говорю о ребятах.

— Слушай, родная моя, — усмехнулся Ильин, — неужели ты думаешь, что я способен сейчас что-то воспринимать по-человечески? У меня в глазах — цифры, закрою глаза — цифры! Как после грибов или хоккея.

Ольга засмеялась. Да, первое время — тогда, когда она пришла в экспресс-лабораторию, — ей тоже чуть ли не месяц кряду снился один только марочник[3].

— Но ты все-таки приглядись…

Джинсовый помреж рассаживал бригаду Коптюгова, и тут же стояла официантка, быстро чиркая карандашиком в блокнотике. Сейчас им принесут еду и вино, подумал Ильин. Они все съедят, выпьют, и потом операторша потребует второй и третий дубль — что тогда? А интересно, кто платит за стол — Коптюгов с ребятами или студия док. фильмов?

Их там четверо — трое парней и девушка. Помреж, мотнув по сторонам длинными лохмами, вдруг ринулся в фойе и вернулся, ведя под руку еще одну девушку.