Семейное дело

В каком-то волжском городке баржу поставили под погрузку, а рядом, на берегу, оказался передвижной зоопарк. Смотреть зверей Ольгу повел отец. Ему самому было интересно. Они ходили от клетки к клетке, и, обычно немногословный, тихий, отец чуть не кричал, размахивая руками: «Ты гля, гля! Тигры! Вон какая зверюга! Разлегся, желтый глаз! Ты ему скажи, чтоб вставал». У другой клетки, где взад-вперед бегали два волка, изредка останавливаясь и взглядывая куда-то поверх человеческих голов, отец разошелся пуще прежнего: «Ишь, попались! Попались, душегубы! Ты гля, гля! Вроде как собаками прикидываются, а на самом деле самый страшный зверь». — «Хищнее тигра?» — спросила Ольга. И тогда отец начал рассказывать ей, как у них в деревне волки за одну ночь вырезали чуть не всех овец. «В какой деревне?» — спросила Ольга. Отец отвернулся, буркнул что-то и пошел к соседней клетке.

Ночью оттуда, из клеток, доносился тяжелый, угрюмый рык, и собачонка на барже заходилась отчаянным, трусливым лаем. Ольга просыпалась, прислушивалась — рык сменялся каким-то хохотом, и отец, переворачиваясь на другой бок, говорил сквозь сон: «Шакалы, чтоб их…», — а собачонка снова захлебывалась от страха и царапалась в дверь, под людскую защиту. «Да спи ты, окаянный! — прикрикивала мать не то на мужа, не то на собачонку. — Господи, за что мне только такое наказание?..» Но утром Ольга все-таки спросила отца про ту деревню. Он провел ладонью по ее голове. «Что было, то сплыло. Иди-ка поиграй-ка, а вечером в город пойдем сушки покупать…» Так он ничего и не сказал ей, где же была та деревня. Почему не сказал? Что скрыл от нее?

Все-таки она что-то начинала понимать, пусть смутно еще, но уже с тревогой. Как-то на стоянке с соседней баржи пришла молодая женщина, жена правильщика, и сказала матери, что пароходство открыло летние лагеря для детей, вот туда бы Ольгу и отдать, чего девчонке мотаться все лето по рекам. И кормежка там лучше, и уход, и вообще… Тогда мать закричала. Она толкала эту женщину к сходням, наваливалась на нее всем своим тяжелым телом и кричала, чтоб духу этой б. . .щи тут больше не было. «Все отобрали, так теперь и дочку хотите?! — кричала она. — Ах ты, сука партейная, ты сначала своих нарожай!» Муж пытался оттащить ее, она ударила его локтем в лицо. «У меня отец-мать не знаю в каких лагерях, а она и мою дочку туда же захотела».

В другой раз Ольга, игравшая на палубе, увидела мать, возвращавшуюся из города. С большим мешком на спине мать поднялась по сходням и хрипло спросила: «Отец где?» Отец спал. Мать выругалась и пошла с мешком в домик. Двери были открыты, и Ольга слышала все.

«Тебе только дрыхнуть, а мне с пупка срываться! Бери, спрячь».

«Опять ты…»

«А не твоего это ума. Все так делают, и я буду, понял? У дочки вон пальта нет, сами на топчане спим, а у людей вон кровати с шарами!»

«Найдут ведь, Лиза. На барже где спрячешь?»

«Да ты встанешь или нет, байбак проклятый! — закричала мать. — Кому сказано?»

Ольга услышала шум — должно быть, мать просто стащила его с топчана на пол.

Осенью Ольге и впрямь купили пальто, малость великоватое, на вырост, отец разломал на дрова топчан, а в домике появилась никелированная кровать с четырьмя большими шарами и десятком маленьких. Значит, матери все-таки удалось сделать что-то такое, чего нельзя было делать. Но спрашивать о чем-либо Ольга не могла: отец не ответит, а мать, чего доброго, влепит оплеуху — тем все вопросы и кончатся…

Очевидно, мать не только спекулировала. В последние перед войной годы в их домике на барже поселялись какие-то незнакомые люди. Они приходили ночью, плыли несколько дней, не выходя из домика, спали на полу и уходили тоже ночью. Конечно, мать брала с них за проезд. Ольга помнила каких-то стариков и старух, мужиков, обросших бородами (один, крепко выпив, рассказывал отцу, что два года искал на Псковщине клад, да так и не нашел), и убогих калек, едущих молиться в Саратов, в Сергиевскую церковь, где, говорят, протоиерей Гавриил молитвой спасает от всяческих недугов и напастей.

Да, с грустью думалось ей сейчас, странной все-таки была та пора. Странной и одинокой. Быть может, оттуда и нынешняя моя робость? Дворы, игры, первые привязанности, даже первые ссоры — все, все, как в обычном детстве, — ничего этого у меня не было. Пионерские лагеря, костры, походы, «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка…», барабаны, торжественные линейки — нет, я не знала этого. Смешно, даже грибы я научилась собирать уже в войну. Ободранная кукла да блохастый Трезорка — вот и все, что было из радостей там, далеко, на барже… И еще — вода, шуршащая за бортом. Стоит закрыть глаза — и вот он, запомнившийся уже на всю жизнь шорох воды…

Нет, если как следует вспомнить, все-таки там было и счастливое время — в 1938 году, когда осенью буксир привел их баржу на зимовку сюда, в Большой город…