Семейное дело

Обычно детская память редко сохраняет подробности, в ней остаются лишь те образы, которые особенно поражают воображение. Все остальное расплывается, уходит вовсе и никогда не возвращается даже смутным отзывом в душе. Три года, что прошли после, не оставили в Ольге следа. Ведь, в сущности, все оставалось по-прежнему: реки, движение, наплывающие берега, шорох воды внизу, стук дождя о палубу, знакомые причалы, хриплые голоса грузчиков, не отличимые друг от друга… Газеты, которыми были оклеены стены домика, давно выцвели и пожелтели. Отец купил обои, синенькие в цветочках. Это она помнила точно, какие были обои. Она ходила в магазин вместе с отцом, и ей понравились эти синенькие. Может быть, ей так особенно и запомнились эти обои потому, что на следующий день началась война.

Очевидно, отец ушел на фронт не сразу. Но была привокзальная площадь, и много людей, веселых или плачущих. Она сама плакала. Отец держал ее на руках, потом опустил и сказал: «Ну, пора» — и у него была счастливая улыбка. Она не могла ошибиться. Слишком хорошо она запомнила эту счастливую улыбку. «Может, простимся?» — угрюмо сказала мать. «А, — махнул рукой отец, — что толку-то? Все, гуляй, Петруша, по долинам и по взгорьям!» Наверно, он был выпивший тогда — нагнулся, чмокнул дочку в голову и ушел, не оборачиваясь, в зимней шапке, драном ватнике и белых парусиновых баретках.

Ну да, конечно, думала сейчас Ольга, отец был счастлив, что опять оказался с людьми, вырвался с этой баржи, а скорее всего — от матери. «Что толку-то!» Вот так уйти, даже не обнять на прощание, даже не обернуться, хотя знать почти наверняка, что возвращения не будет! Но меня-то он поцеловал все-таки…

А осенью того же сорок первого Ольга с матерью снова оказались в Большом городе, и баржа встала на зимовку возле Липок — рабочей слободы, где стояла три года назад, у длинного черного причала.

…В школе ничего не изменилось. Все так же холодно внизу, в раздевалке, все так же в коридорах глядели со стен великие писатели и ученые, и все так же из-за закрытых дверей доносились приглушенные голоса. Ольга решила подождать переменки и села на подоконник, напротив двери с табличкой «3-А». Отсюда, сверху из окна она видела облетающие деревья, крыши липковских домиков, одиноко торчащую закопченную трубу на пожарище, а там, дальше, была река — серая и подернутая ветром.

Она пришла в школу без всего — у нее не было ни учебников, ни тетрадок, только ручка с пером «уточка». Этим утром она вычистила перо кусочком кирпича.

Нет, все-таки в школе что-то изменилось, просто она не сразу заметила эту перемену. Стекла были оклеены крест-накрест бумажными полосками, под портретами великих — таблички со стрелками и буквами «БУ» (а что такое «БУ»? Потом ей объяснили — бомбоубежище). Во дворе были вырыты щели… Она сидела на подоконнике и вдруг начала тихо плакать — таким огромным и страшным показалось ей сейчас ее одиночество.

Вчера ушла мать. Ее мобилизовали на окопы. Перед уходом она кивнула на ящик, стоявший в углу: там крупа и макароны. Керосин в кладовке. Постное масло — на полке, так что неделю проживешь как-нибудь. Говорят, больше недели не задержат. Надевая на голову платок, мать поглядела на Ольгу и, повернувшись к стене, что-то вытащила из-за пазухи. Ольга знала — деньги. Мать всегда держала деньги при себе. «Вот, — сказала мать, протягивая красненькую бумажку, — тридцать рублей. Это на всякий случай. Потратишь по-пустому, так и знай — прибью». Ольга осторожно взяла бумажку и, как это делала мать, сунула ее за пазуху, за рубашку. Ниже ее не пускала резинка трусишек.

Той ночью ей было страшно. Собачонка еще в прошлом году то ли сбежала, то ли ее украли в Казани. Ольга лежала, широко раскрыв глаза в темноту, прислушиваясь к ночным звукам: что-то шуршало, потрескивало, скрипело, ей чудились шаги, и она съеживалась, натягивая на себя одеяло, потом все-таки уснула и проснулась оттого, что ей почудился голос матери. Босиком она подбежала к двери и откинула крючок — никого. Только холодный воздух хлынул в комнату и несколько желтых листьев перелетели через порог.

Она не могла больше оставаться одна.

…Кто-то вошел в школьный коридор, и Ольга обернулась. Она знала эту учительницу, помнила ее. Учительница подошла к Ольге, и Ольга слезла с подоконника.

«За что тебя удалили с урок»?»

«Меня не удаляли».

«Ты в каком классе?»

«Ни в каком».

«Как это — ни в каком? Что же ты здесь делаешь?»

«Жду».

«Погоди, — сказала учительница, обняв ее за плечи и поворачивая к себе. — Что-то я действительно тебя не знаю. Как твоя фамилия?»

«Оля Мыслова».

«Идем-ка ко мне, Оля».

В комнате, куда привела ее учительница, Ольга никогда прежде не бывала и невольно огляделась. В шкафах виднелись банки со змеями и лягушками, на шкафах стояли чучела птиц, и заяц, самый настоящий заяц, приподнялся на задних лапках, да так и замер. В аквариумах плавали рыбки. Ольга вздрогнула: в углу стоял скелет, и пустые глазницы черепа, казалось, уставились прямо на нее.