Семейное дело

Еще не стемнело, и пожарники пытались пробиться под развалины. Неподалеку стояла молчаливая толпа, и Ольга увидела Сережу. Значит, он так и простоял здесь целый день, подумала Ольга. Ждал, что, может, найдут его бабушку… Она подошла к нему сзади и взяла за руку.

«Пойдем домой, — тихо сказала она. — У меня тепло, печка топится».

Он не пошевелился и все смотрел, смотрел, вытягивая шею, как пожарники откидывают балки и слипшиеся куски кирпича.

«Придем сюда завтра, — сказала Ольга. — Ты же совсем замерз».

Он пошел нехотя и устало, будто не пожарники, а он сам оттаскивал эти балки и кирпичи. Ольга подумала, что Сережа ничего сегодня не ел, а дома хоть шаром покати. Ее словно обожгло стыдом: сама-то съела целую миску каши, могла бы и оставить половину… Другого выхода она не видела — надо зайти в школу, к Анне Петровне. Сережа мотнул головой: нет. Он никуда не пойдет. Ничего не ел? Ну и что? Подумаешь! Надо закалять волю. Нет и нет, и нечего уговаривать. А ты-то сама?.. Ольга кивнула. Она не могла ответить, ее душили слезы, и она лишь кивнула, что означало — да, я сыта.

Дома, на барже, Сережа сел ближе к печке и закрыл глаза. А Ольга металась по маленькой комнате, хотя знала, что ничего ей не найти, потом схватила свечку и бросилась в кладовку. Тоже ничего. Какое-то тряпье, пустые коробки, ящичек с гвоздями, бидон с засохшей краской.

И все-таки она нашла: там, за тряпьем, за бидонами и ящиками, которые, по счастью, никто не догадался отодвинуть, был еще один, куда мать складывала остатки сухой булки. Ольга помнила, как мать приговаривала при этом: «Не булкой собаку кормить, авось самим пригодится, ежели потащат…» Она еще пыталась догадаться тогда, кого потащат, куда потащат. Но теперь у них были сухари!

Когда она вернулась, Сережка спал, привалившись к стенке. Она разожгла керосинку и поставила чайник. Ей было жаль будить Сережу, но она разбудила его все-таки и помогла снять пальто.

«А ты?» — спросил Сережа, макая в кипяток сухарь.

«Я не хочу, честное слово, не хочу, я уже ела».

Подперев кулачками голову, она сидела напротив Сережи и смотрела, как он ест, хрустит сухарем, и ей действительно совсем не хотелось есть; она любовалась им и радовалась тому, что все-таки смогла хоть немного накормить его.

…Какие-то люди стоят на барже, и с ними — тетя Катя, та самая, которая взяла тридцатку до получки.

«А вот и сама хозяюшка! Долгонько же мы тебя ждем. Вы посмотрите на нее — в чем душа держится, я же говорила…»

Старая женщина кладет на Ольгины плечи руки, и глаза у нее добрые и печальные:

«Собирайся, девочка».

«Это зачем же?»

«Мы пришли за тобой. У нас тебе будет лучше».

«Это где?»

«В детском доме, милая».

«Я буду ждать маманю. И Сережу».

«Сережу?»

Пришлось объяснить, кто такой Сережа.

«Хорошо, возьмем и Сережу. А ты собирайся пока».

И пока она собиралась, впустив в домик тетю Катю и этих, что пришли из детского дома, тетя Катя все рассказывала, все рассказывала, как она спасла ее, как растирала, как кормила, и то и дело спрашивала сейчас: «Правда, Оля?» — а Оля кивала: «Правда», хотя не знала, правда ли все это, но ведь миска каши все-таки была!

«Я и к вам-то в роно пришла, потому что ночей не сплю, все об ней душа болит — моченьки нет как. Вот увижу ее сытенькой да в тепле, тогда только и успокоюсь. Ах ты, ненаглядная моя! Книжечки, книжечки свои не забудь».

Она собрала книжки и услышала шаги Сережи…

…Следующей весной она увидела тетю Катю на улице. Она шла, опираясь боком и грудью на руку лейтенанта с перевязанной головой, и на ней было материно зеленое платье, только укороченное выше колен. Но Ольга не сомневалась, что это было материно платье, и, сама не зная, зачем она делает это, пошла за тетей Катей и перевязанным лейтенантом. Они долго гуляли, а потом свернули к мосту, перешли его, — это был знакомый путь к барже, и баржа, оказалось, стояла на месте. Тетя Катя и лейтенант прошли на баржу, открыли дверь в домик. Тогда Ольга подкралась к окну. На нем была другая занавеска, но герань за стеклом была та же самая. Тетя Катя зажгла лампу, и через тюль Ольга увидела комнату, совсем не ту, а оклеенную синими обоями, теми обоями, которые она покупала вместе с отцом за день до войны.

«Кто там?» — вскрикнула тетя Катя.

Ольга не успела убежать, лейтенант рывком распахнул дверь.

«Успокойся, это девчонка какая-то».

«А, — сказала тетя Катя, выглядывая. Она уже успела снять материно зеленое платье и была в нижней рубашке с кружевами. — Тебе чего?»

«Тридцать рублей», — сказала Ольга.

«Какие еще тридцать рублей? — деланно удивилась та, но все-таки кивнула своему лейтенанту: — Дай ей тридцатку, и пусть катится. Вся в мать! Мать у нее была — за копейку зайца догонит».

«Сами вы такая», — сказала Ольга, не замечая, что лейтенант протягивает ей деньги. Она смотрела мимо лейтенанта и мимо тети Кати — в комнату с красивыми синими обоями.

9

А там, в молодежном кафе, наконец-то кончились съемки, и, поднимаясь из-за стола, Коптюгов облегченно сказал:

— Ну, наконец-то отмучились. Легче пять плавок дать, честное слово…