Семейное дело

Коптюгов огляделся еще раз. Здесь, в доме деда, было много хорошей старой мебели. Он помнил рассказы деда, как в голодные годы на рынке за хлеб или сало можно было выторговать у бывших какой-нибудь «жакоб» или павловские кресла. Дед-то получал на заводе неплохой по тем временам паек, и огородишко помогал, и пару-тройку поросят держал в сарае — вот тебе и «жакоб», и павловские кресла… И картины в золоченых уже потускневших рамах — дед любил природу, и на картинах разгуливали по зеленому лугу тучные коровы или высились горы, а у подножья пировала компания франтов и дам в длинных платьях. Одна, правда, была на религиозную тему — эта не нужна, бог с ней, а вот коровы и горы с дамочками — сгодятся.

— Жаль, — вдруг вздохнул Голубев. — С какими только людьми я не ладил, а вот с тобой — никак. Так, может, не будем ходить кругами-то? Насчет климата, как я понимаю, ты не случайно сказал? И насчет квартиры тоже?..

Теперь уже не ответил Коптюгов. Он только чуть заметно улыбнулся, что должно было, видимо, означать: а ты, оказывается, догадливый!

Голубев отвернулся, заметив и поняв эту улыбку.

— Хорошо, — сказал он. — Бери, что хочешь. Мы с матерью давно уже подумывали уехать отсюда ко мне, в Херсон. Она все надеялась, что ты… Не бойся, дом продадим — тебе половина… Только одна просьба: найди время, сходи к матери.

— А зачем просить? Конечно, схожу. Тут я за границу еду ненадолго, вернусь и схожу.

Он говорил, а сам думал: как все хорошо получилось! И не поссорились, даже не поспорили, он сам предложил насчет вещей и дома, — впрочем, так ли уж сам? Тоже, наверно, понимает, что со мной лучше не связываться. Нет, просто здорово получилось, отлично получилось, лучше некуда!

Коптюгов уехал на десять дней, а это значило, что на плавильном участке надо перекраивать график и ставить на печи других плавильщиков — на полсмены. Правда, Коптюгов, придя перед отъездом к Ильину попрощаться, сказал, что на печь вполне можно поставить Будиловского — парень подготовленный, уже кончил трехмесячные курсы и вполне тянет на третий разряд, да и он, Коптюгов, с ним хорошо поработал, ну а что не успел пройти комиссию — это ведь так, формальность… Но Ильин все-таки не решился поставить Будиловского. В эти последние недели года на «десятках» варили слишком дорогую сталь, чтобы он мог рисковать. Одно дело профессионализм, другое — самодеятельность.

Коптюгова проводили всей бригадой, конечно и советы были — не подкачать, высоко держать рабочую марку, побороться как следует за мир, но помнить, что Финляндия, хотя и дружественная, но все-таки капиталистическая, и люди там разные. Сразу с вокзала Будиловский поехал в редакцию областной газеты, и наутро там была опубликована информация об отъезде большегородской делегации. Среди других был назван и Коптюгов…

Никаких особых трудностей, конечно, с его отъездом в цехе не возникло. Всегда было так, что кто-то из сталеваров уходил в отпуск, или заболевал, или отпрашивался на несколько дней за свой счет по каким-либо серьезным обстоятельствам, — его тут же подменяли на полсмены другие — обычное дело. Тем более что планово-распределительное бюро просчитало и выдало Ильину «объективку» — план будет выполнен уже 27 декабря по всем показателям, так что прибыль составит тысяч на двести тридцать больше, чем планировалась. С этой «объективкой» он и пошел на «малый хурал» — так назывались недельные совещания у главного инженера, — сидел и слушал, как Заостровцев своим скрипучим голосом пилил других начальников цехов. Когда дошла очередь до него, Ильин коротко доложил о делах в цехе (это делалось для других начальников цехов, потому что Заостровцев знал положение в литейном не хуже Ильина), и, когда он сел, Заостровцев проскрипел уже с заметной доброжелательностью:

— На моей памяти это впервые. Спасибо.

Сидевший напротив Ильина замдиректора по производству Кузин поднял голову, тонкие светлые волосики-проволочки по бокам лысины вспыхнули, как нимб вокруг святого чела, и он, быстро написав что-то, протянул записку Ильину: «Снова поздравляю! Кстати, сам тоже очень доволен». Ильин спрятал записку в карман. «Сам» — так здесь обычно называли Силина, и это слово раздражало Ильина. Но вот Силина нет, а подхалимское словечко осталось. Ах Кузин, Кузин! Зачем он написал мне это? Ильин помнил, как здесь же несколько месяцев назад с ним разговаривал Кузин. Совсем другой был человек, и разговор был другой!..

— Вопросы? Претензии? — донесся до него голос Заостровцева. Этими словами обычно кончались совещания у главного. Те, у кого были вопросы или претензии, оставались, остальные уходили. Ильин встал, у него не было вопросов.