Семейное дело

Нина не обратила внимания на мужчину, который сидел перед домом на детских качелях и курил. Она протянула Коптюгову руку, сказала обычное: «Ну вот и пришли, спасибо, что проводили», — и, повернувшись, пошла к двери на лестницу. Мужчина на качелях, выдолбив каблуком в земле ямку, бросил туда окурок, засыпал его, поднялся и пошел к той же двери. Коптюгов невольно сделал несколько шагов, оказался за его спиной, и мужчина, обернувшись, сказал:

— Гуляй, парень. От тебя больше ничего не требуется.

Очевидно, Нина ждала, когда подойдет лифт, и через широкое окно первого этажа увидела их — Коптюгова и того, второго… Дверь распахнулась. Нина стояла на пороге.

— Костя, — сдавленным голосом сказала она, глядя мимо Коптюгова. — Приехал?..

— Приехал, — ответил тот, кого она назвала Костей, и снова обернулся к Коптюгову: — Тебе все понятно, парень? Я же сказал — гуляй, а ты, оказывается, такой непослушный…

Ей подумалось: вот так, должно быть, умирают. У нее кружилась голова, все поплыло перед глазами, ноги были чужими, но все-таки она сумела дойти до двери, толкнуть ее и спросить: «Костя… Приехал?» То, чего она ждала полтора года, каждый день, долгими вечерами — сначала в отчаянии, потом с растерянностью, потом с тоскливой покорностью, — пришло наконец! Нине было все равно, зачем он приехал, почему при ехал и надолго ли, — главное, что он приехал и она видела его, могла поднять руки и положить на его плечи, словно боясь упасть. Она не заметила, как ушел Коптюгов. Все перестало существовать. Потом она даже не сможет вспомнить, как они вошли в лифт, в квартиру, и словно через туман до нее донеслись слова свекрови: «Ну что, убедился?» — «Оставь, мама!» — кажется, ответил муж. Это она уже помнила…

Они были вдвоем. Постепенно Нина пришла в себя — достаточно для того, чтобы отвечать впопад. Мужа она разглядывала с жадностью: нет, совсем не изменился… Будто вернулся из командировки, как бывало прежде: загорелый, усталый и поэтому, наверно, немного печальный. Но раньше он не прятал глаза, а сейчас старательно глядел в сторону.

— Не надо, Костя, — сказала Нина. — Ты ведь дома… Устал с дороги?

— Поспал в самолете. Ну, как ты?

— Ничего. А ты?

— Тоже ничего.

Полтора года прошло, подумала Нина, а мы говорим — «ничего». Может, и на самом деле — ничего? Ничего не было у меня, ничего не было у него…

— Ты надолго?

— Не знаю. С делами надо разобраться. Купить кое-что. У нас там кругом пески да пески…

— Трудно?

— Жарко.

— Я знаю, — сказала Нина. — Тебе по ночам дожди снятся.

— Да.

Он быстро поглядел на Нину и снова отвел глаза. «Понял, что Нечаев говорил со мной», — подумала Нина.

— А я? — спросила она, садясь рядом с ним на диван и осторожно, как стеклянную, беря его руку. — А я, Костя?

— Не надо, Нина, — попросил он, освобождая руку. — Чего нам темнить? Ну, снилась… Только ведь все напрасно, понимаешь? У меня скоро ребенок должен быть, не могу же я… Короче говоря, давай по делу, раз уж так получилось.

Она попросила сигарету, закурила, закашлялась. Странно: я вроде бы спокойна. Это хорошо, что я спокойна… Конечно, он не может оставить женщину с ребенком… Я сама, наверно, не разрешила бы ему сделать это… И хорошо, что он сказал об этом сразу. Действительно, зачем темнить? Нам еще надо развестись… Так, формальность, бумажка…

— У тебя есть ее фотография?

— Зачем тебе? — поморщился он.

— Интересно.

Костя нехотя достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, вынул оттуда и протянул ей фотографию. Она посмотрела в глаза той женщины, и вдруг ей стало страшно. Нине показалось, что эти глаза отталкивают ее. Это ощущение было почти физическим. Она даже не успела разглядеть все ее лицо и торопливо вернула фотографию.

— Как все нелепо! — сказала она, но не Косте, а словно раздумывая вслух. — Ведь и у меня тоже мог быть ребенок. Твой ребенок. И тогда все было бы совсем не так. Мы просто не успели.

— Ну, — сказал Костя, — о чем говорить? У тебя тоже все еще впереди. Не одна же ты, верно? Этот парень… Мне мать писала, что ты здесь не очень-то…

Он недоговаривал, только намекал — дескать, брось, милая, не очень-то ты скучала! Странно, он боялся сказать это в открытую, и Нина поняла, что это говорится лишь для самооправдания, а на самом деле Костя не верит ничему, что писала мать. Она улыбнулась — улыбка была неожиданной и для Кости, и для нее самой.

— Ну, раз она писала…

— Да знаю я! — досадливо сказал Костя. — Мало ли чего она напишет! Я ж видел, как вы за ручку прощаетесь. Но вроде бы ничего парень? Я, честно сказать, струхнул малость. Такой врежет — ни одна больница не примет. — Он помолчал и спросил: — Как ты дальше думаешь?

— Я? Да так же… — Встав, она отошла к столу и начала перекладывать с места на место книги, карандаши, все, что подворачивалось сейчас под руку. Ей просто надо было хоть чем-то занять себя. — А почему это тебя интересует?

— Она мне все-таки мать, — ответил Костя.