Семейное дело

Тот встал наконец, и снова Ильин, все время наблюдавший за ним, не мог не отметить: Коптюгов словно бы вздохнул облегченно. Конечно, он ждал от меня другого — каких-то конкретных слов, может, даже обвинений. А я не смог сказать ничего путного — так, какие-то свои ощущения, и только…

— Разрешите идти? — с откровенной насмешливостью по-военному спросил Коптюгов. Ильин кивнул: да, конечно, идите.

Он обиделся? Наверно, нет. Он получит свои рекомендации, а я на партийном бюро вряд ли смогу выступить против него со своими ощущениями, на это у меня нет права. Тот неприятный осадок, который остался после разговора с Коптюговым, не проходил. Ильин поднял трубку и нажал клавишу — Воол откликнулся сразу же.

— Я зайду к вам, Эдуард Иванович?

— Заходи, заходи.

Пришлось подождать, пока из партбюро уйдут все, — впрочем, те, кто был там, сообразили, что начальник цеха не просто так зашел в партбюро, и заторопились. Воол сел рядом.

— Я знаю, зачем ты пришел. Только не понимаю, к чему было отрицать… ну, про Ольгу… Все мы люди, все бы поняли. Мне звонила твоя жена, Сережа, но я так и не понял, чего она хочет, — чтобы ты вернулся или чтобы тебя мыли вплоть до райкома с выводами…

Ильин тихо засмеялся: вот как! Когда же она звонила? Ах, вчера! Почему же вы молчали, Эдуард Иванович? Тот прятал глаза. Все-таки личное дело, он ждал, когда Ильин придет к нему сам.

— А я совсем по другому поводу, — сказал Ильин. — Только что я отказал в рекомендации Коптюгову.

Воол кивнул несколько раз: да, да, конечно, это твое право… А сам думал о другом — о том, как вчера позвонила Надежда, назвала себя и сказала, что ее муж, начальник цеха Сергей Николаевич Ильин, ушел из дому к другой женщине — к лаборантке Ольге Мысловой…

У него был с собой всего один чемодан, и он не знал, дома ли Ольга или придется ждать ее, он знал лишь одно: больше ему идти некуда. Там, дома, осталась записка Надежде, которую он еле-еле написал, и потом так и не мог вспомнить, что же он написал.

Ольга была дома. Когда она открыла дверь и увидела чемодан, стоявший у ног Ильина, первым ее движением было — испуганный шаг назад, в глубину небольшого коридорчика.

— Ильин! — сказала она. — Господи, Ильин, ты…

— Когда-то одна добрая женщина привела меня к девчонке на баржу, — сказал, стараясь шутить, Ильин. — Сегодня я пришел сам.

— Заходи же! — прошептала Ольга.

Потом они долго и молча стояли в коридорчике друг против друга. Наконец Ольга, мягко подняв руки, обняла Ильина и уткнула лицо в его шею, а он гладил ее по плечам, трепал ее волосы с тоскливым и знакомым чувством то ли какой-то своей старой вины перед этой одинокой женщиной, то ли с горечью и болью от слишком живой еще памяти о другой женщине, — он не мог разобраться. Он пришел, и это было главным. Память все равно останется. Нельзя забыть половину прожитой жизни.

Ольга быстро отстранилась от него.

— Извини, у меня разгром… Идем на кухню.

Но там, на кухне, он увидел тоже чемодан, поставленный на табуретку, и в нем Ольгины вещи, аккуратно сложенные. Она уезжает? Ольга закрыла крышку и подняла чемодан. Да. У нее отпуск. Ведь она всегда берег отпуск в июле. Ильин сразу вспомнил: она ездит туда, на Абакан — Тайшет, на могилу своего мужа…

— Помнишь, — сказал он, — я тебя спросил, а ты ответила о Ерохине: «Я ему нужна». Тогда я не понял тебя, даже разозлился на такую жертвенность. А потом понял — нет, не про тебя, про себя, — что тоже нужен… Сережке, Надежде…

— Ты садись, — сказала Ольга. Она металась по маленькой кухоньке, сунула чемодан в угол, что-то снимала со стола, что-то засовывала в буфет. Ильин остановил ее. Нам надо посидеть вдвоем. Он увидел, как она села: опустилась на табуретку и положила на колени руки — как усталая крестьянка, думающая, что ей еще надо сегодня сделать…

— Мне трудно говорить с тобой об этом… — очень тихо сказала она. — Я всегда хотела поговорить с тобой, а сейчас… сейчас боюсь и не хочу. Ты пришел, и я совсем счастливая, Сережа. И я… никуда не поеду, ладно?

— Нет, — качнул он головой. — Обязательно поезжай! И каждый год потом тоже, Оля.

Хорошо, что она уедет. Я еще болен, я еще буду болеть долго и трудно, но зато потом, после болезни, у человека появляется иной взгляд на вещи, людей, людские отношения — другое видение, даже другое зрение. Я впервые почувствовал, что мне осталось, в сущности, не так уж много лет, радостей, хороших людей на пути, и хотя бы поэтому имею право на доброту. Кто меня не поймет и кто кинет первый камень?

Он не знал, что вот сейчас, когда он разговаривал с Воолом, туда, к Ольге, пришла Надежда.

Она стояла на площадке, в легком светлом костюмчике, невысокая, полная, от нее пахло парикмахерской, лаком для волос, рука на бедре, на руке сумочка, и, щурясь, глядела на Ольгу, на ее простенький халатик с закатанными рукавами и суконные тапочки.

— Впустишь, или будем через порог разговаривать?

— Зачем ты пришла? — спокойно спросила Ольга — За своим стулом?

— Между прочим, за мужем. Тебе этого не понять, конечно…