Семейное дело

Из материалов следствия явствовало, что Вера Игнатьевна Комарова, 1933 года рождения, член ВЛКСМ, совершала постоянные хищения в буфете столовой № 25. Общая сумма хищений составляла около двадцати тысяч рублей. Николай смотрел на эту девушку и снова пытался понять, как она могла…

— У меня есть вопрос, — сказал он. — Расскажите, как вы живете? Ну, родители, семья…

— Мама… — вспомнила очередное слово Вера. — В деревне.

— Вы помогаете ей?

— Она… мне…

— Где вы живете?

— Снимаю…

— Зачем вы приехали сюда из деревни?

— Учиться.

Каждое ее слово приходилось ждать долго. В конце концов Николай все-таки узнал, что в техникум Вера не попала, в деревню не вернулась, пошла по объявлению работать в столовую, и вот — суд.

— Как же вы принимали помощь от матери, если сами присвоили двадцать тысяч рублей? — спросил ее другой народный заседатель.

— Я не присваивала.

— Кто же тогда, по-вашему, присвоил?

— Не знаю.

Судья была мрачной. Один за другим пошли свидетели, и вот тогда Николай скорее почувствовал, чем понял, что здесь что-то не так. Свидетели — те же работники столовой — жались, мялись, что-то недоговаривали. Выступала заведующая столовой — красивая, хотя грузная, с циклопическими формами — и рассказывала, каким образом Вера совершала хищения. Он глядел на Веру: она сидела уставившись в пространство своими обезумевшими от ужаса глазами, и, казалось, не слышала ни одного слова, которое произносилось здесь.

Вдруг судья резко поднялась и объявила перерыв в заседании. Вместе с ней Николай прошел в совещательную комнату. Судья закурила, нервно чиркая и ломая спички.

— Ну, что вы думаете обо всем этом? — спросила она его и другого народного заседателя.

— Что-то здесь не так, — сказал Николай.

— Здесь все не так, — сердито сказала судья. — Следствие проведено наспех, нам передали не материал, а черт знает что. Она работает полгода, вот и прикиньте на бумажке, сколько же она должна была красть в день, — не получается. Ничего не получается. По-моему, девчонку просто подсунули под суд. Свалили на нее все грехи, а она слова не может пролепетать в свою защиту. Кстати, вы заметили, как одета эта заведующая столовой?

— Нет, — признался Николай. — Не заметил.

— Она еле втиснулась в старое платье, — усмехнулась судья. — Какое желание выглядеть беднее!

— Что же в таком случае делать?

— Вернуть на доследование, — пожала плечами судья. — Девчонка эта, Комарова, дала подписку о невыезде, она есть в деле… Не могла она, понимаете, физически не могла хапнуть столько за полгода!

Дело вернули, а Николай потерял покой. Два дня он ходил как помешанный — Вера Комарова, напуганная до полусмерти, не шла из головы. Он помнил ее адрес. Он не имел права делать этого, но на третий день не выдержал и поехал к ней.

Ему пришлось долго плутать по дворам, прежде чем он нашел узенькую и крутую, как корабельный трап, лесенку, на которой остро пахло кислой капустой и кошками. Дом был старый, и двери в нем тоже были старыми, облезшими, со множеством табличек и звонков. Лишь на той, которая была ему нужна, оказалась одна табличка и один звонок: «П. А. Чуфистов». Николай позвонил. Дверь открыли не сразу. Немолодая женщина глядела на него строго и подозрительно.

— Вы к кому?

— Здесь живет Вера Комарова?

— Нету дома.

— Я могу ее подождать?

— А вы кто будете?

— Я из суда. Мне надо поговорить с ней.

— Проходите. — посторонилась женщина. — Вот сюда проходите.

Он прошел в узенький, темный коридорчик, потом в комнату, заставленную мебелью, тесную и неуютную. Там сидел мужчина в меховой безрукавке и что-то писал. На секунду он вскинул на Николая глаза и снова уткнулся в бумаги.

— Садитесь. Она скоро придет.

— Как она чувствует себя?

— А вы что, доктор, что ли? Сами-то под судом небось не были, чего ж спрашивать.

Этот мужчина разговаривал с ним грубо, и Николай не понимал — почему? Пришлось сидеть и молчать. Но хозяин дома тут же нарушил молчание:

— Значит, говорите, из суда? Я-то сам прийти не могу на суд, безногий я, а протезы в ремонте — вот, написал тут, почитайте.

Он протянул Николаю листки бумаги. На первом в верхнем углу было написано: «…от кавалера 3-х степеней ордена Славы, члена партии с 1929 года П. А. Чуфистова».

— Читайте, читайте!

Это было не заявление. В письме Чуфистова каждое слово было как крик. Он писал о Вере, как может писать разве что только родной отец, защищающий от несправедливости своего ребенка. Он писал о ее доброте, о том, как она вошла в его семью и как помогала в трудные дни болезни — его и жены, — как берет в доме белье в стирку, за плату конечно, потому что девчонке и приодеться хочется, и сходить куда-нибудь, и в деревню гостинец послать к празднику. И какие там двадцать тысяч, когда у нее два платьишка да кофта шерстяная, зимой ходит в демисезоне, а обуви две пары, считая босоножки. Он, Чуфистов, бывший политработник, он знает людей, слава богу, всяких повидал, и утверждает, что девчонку оболгали, обвели вокруг пальца другие, настоящие ворюги, которые оказались в тени.

Письмо было адресовано в ЦК КПСС.