Семейство Доддов за границей

Неправда ли, ты, моя Catherine, ненавидишь сухія, утомительныя, тусклыя краски дйствительности, увлекаешься призматически-яркими цвтами, которыми облечены фантастическія созданія воображенія? Да, милая Catherine, я знаю тебя. Чувствую по себ, какъ ненавистны и теб мрачныя картины прозаическаго міра, какъ любишь и ты погружаться въ граціозныя мечты фантазіи! О, какое же наслажденіе доставила бы теб здшняя наша жизнь! Какъ любила бы ты говорить съ нами о томъ, что чуждо всякихъ отношеній къ дйствительно-существующему, уноситься въ упоительныя сферы, куда стремится воображеніе! Вольфеншеферъ очарователенъ, когда говоритъ о нихъ; его метафизика проникнута любовью, его любовь проникнута метафизикой, возвышающей душу, покоряющей сердце. Ты скажешь, что страненъ порывъ мысли, увлекающій меня изъ высокаго міра любви и поэзіи къ ирландскимъ воспоминаніямъ; но въ причудливомъ полет моей фантазіи возстаетъ передо мною видніе прошедшаго: обращаюсь къ нему, ловлю его, пока не исчезло оно. Да, я хочу поговорить съ тобой о тхъ строкахъ твоего послдняго письма, которыя равно поразили меня изумленіемъ и скорбью. Что хочешь сказать ты, милая Китти, говоря о «продолжительной и преданной любви» одного изъ тхъ людей, которые знали меня въ Ирландіи, о «его надеждахъ», его непоколебимой увренности въ томъ, что я не могу измнить? Когда я давала кому-нибудь право обращаться ко мн съ подобными воззваніями? Мн кажется, что я не подавала ни малйшаго повода къ такимъ упрекамъ. Еслибъ я хотла, могла бы сказать, что я совершенно не понимаю, кто таинственная особа, жалобы и надежды которой ты передаешь. Да, я въ-прав была бы сказать это; но не хочу пользоваться своимъ правомъ, Китти, принимаю твои намёки: ты говоришь о доктор Бельтон. Признаюсь теб, пишу это имя, сожаля о необходимости упоминать его. Въ немъ есть врожденная доброта, въ немъ есть много хорошихъ качествъ, которыя расположили къ нему всхъ людей кружка, далеко-неблестящаго, куда поставила его судьба; мн тяжело высказать хоть одно слово, тяжелое для его слуха. Но спрашиваю тебя, Китти, есть ли между его и моимъ положеніемъ въ обществ хотя малйшее сходство, которое давало бы ему смлость ухаживать за мною? Въ одной ли сфер мы вращаемся? Есть ли у насъ какія-нибудь общія мысли, понятія, надежды, даже знакомства? Мн нтъ надобности хвалиться; у меня нтъ желанія восхищаться положеніемъ, какое занимаю въ обществ. Я знаю, что высокій кругъ — море, неизъятое отъ скалъ и бурь. Никто не чувствуетъ его опасностей такъ живо, какъ я. Но, повторяю: не раздляетъ ли насъ широкая бездна? можетъ ли онъ жить, вращаться, мыслить, чувствовать въ томъ кругу, съ которымъ связана я? Могла ли бы я, хотя одинъ день, вынести жизнь въ его кругу? Нтъ, мой другъ, это невозможно, чисто-невозможно. Большой свтъ иметъ свои требованія — можетъ-быть тяжелыя, но неизбжныя; уклоняться отъ нихъ невозможно; волею или неволею, мы должны исполнять ихъ. Но за исполненіе мы получаемъ сладкое вознагражденіе въ упоительномъ спокойствіи души, въ отрадной невозмутимости духа, которая дается свтскимъ образованіемъ, въ тихомъ хладнокровіи, котораго не нарушитъ никакой ударъ, котораго не потрясетъ никакое горе. Не льщу себя мечтою, милая Китти, что я ужь вполн достигла этого: я знаю очень-хорошо, что еще далека отъ этой великой цли; но я иду къ ней, Китти; мое совершенствованіе, мой путь начался и ни за вс блага міра я не возвращусь назадъ.

Съ такими мыслями — можетъ-быть, врне сказать: врожденными инстинктами — въ сердц, какъ тяжела, противоестественна была бы для меня пошлая монотонность провинціальнаго существованія! Еслибъ даже ршилась я пожертвовать своимъ счастіемъ, принесла ли бы я счастье ему? Нтъ; сердце мое отвчаетъ: нтъ! никогда!

А твои замчанія о прошедшемъ? Легко отвчать на нихъ. Ничтожная ратуша въ ничтожномъ Брофф казалась мн чудомъ архитектуры. Какъ огромна представлялась она мн! Казалось, что лпные карнизы ея — лучшее произведеніе готическаго стиля, что рзьба ея оконъ — идеалъ совершенства. Можно ли осуждать меня, Китти, если, видвъ лондонскій Вестминстеръ и Кёльнскій Соборъ, я не могла оставаться при наивномъ убжденіи моего невжества, и теперь понимаю, что маленькій броффскій домикъ — малъ, бденъ, ничтоженъ; что архитектура его — верхъ безвкусія, его украшенія смшны; а между-тмъ броффская ратуша осталась такою, какъ была прежде. Въ ней нтъ перемны.

Ты возразишь, что я измнилась. Сознаюсь въ этомъ, Китти: да, я измнилась. Но можно ли ставить это въ упрекъ? Если такъ, не приноситъ ли намъ стыда каждый шагъ въ умственномъ развитіи, каждая степень усовершенствованія? Твоя теорія, Китти, убиваетъ жизнь, отрицаетъ всякое улучшеніе, равносильна закоснлости, нравственной смерти!