Семья Звонаревых. Том 1

– Игнатий Лойола был весьма умный человек. Недаром орден иезуитов живёт и до сих пор и будет жить ещё столетия, – убеждённо проговорил Носов.

Через несколько дней Носов вновь появился перед Саблиным.

– Попрошу ознакомиться с моей работой, господин ротмистр, – протянул он жандарму бумагу. – Это письмо господину Вонсовичу – учителю, находящемуся у вас в заключении.

Саблин надел очки и прочитал:

«Дорогой наш папочка! Мы все здоровы и с нетерпением ждём твоего освобождения. Дети учатся хорошо, я работаю. На жизнь нам хватает. Сможем и тебе немного помогать. Ардалион Михайлович – помнишь его? – просил тебе передать его привет. Он много помогает нашей семье. Крепко целуем. Будь здоров, бодр и не беспокойся о нас. Твои Вера, Ляля, Таня и Аня».

– Это подлинник, – объяснил Носов, – а теперь прошу ознакомиться с тем, что пишу я! – протянул он такой же листок бумаги. – Вот что говорится во втором «письме»:

«Глубокоуважаемый Владимир Михайлович!

Не хотел беспокоить и тревожить Вас своим письмом, но создалось такое положение, что я дальше не могу молчать. Ваша жена находится в исключительно тяжёлом положении. Вследствие длительного недоедания у неё развился туберкулез лёгких и достиг уже такой стадии, что врачи находят невозможным дальнейшее пребывание около неё детей из-за опасности заражения туберкулезом. Мне удалось устроить их к дальним родственникам, фамилии которых я по вполне понятным причинам не называю. Не скрою, что и там они устроены далеко не так, как следовало бы при их общем истощении. Но пока ничего другого сделать не удалось. Одна надежда на то, что скоро истечёт срок Вашего заключения, и Вы сами сможете поддержать их. Как всегда бывает в таких случаях, все Ваши знакомые отшатнулись от Вашей семьи. Да и я опасаюсь за себя, и поэтому посылаю Вам это письмо, подписанное только моим именем и отчеством. Желаю всего лучшего. Помните: от того, насколько скоро Вы освободитесь, зависит жизнь Ваших детей. Жена, к сожалению, уже больна безнадёжно. Ваш Ардалион Михайлович».

– Да, после такого послания трудно сохранить душевное равновесие, – сказал Саблин. – Но учитель может знать его почерк и не поверить вашему письму.

– Раз адресат боится назвать свою фамилию, то он может изменить и свой почерк. Передадим и конверт со штемпелем: Саратов, 12 октября 10 года. Поверьте, комар носа не подточит, а Вонсович надолго будет выведен из душевного равновесия. Затем я напишу ему письмо от имени жены с ещё более тяжёлыми вестями и мольбами спасти умирающих от голода детей. Её почерк я уже изучил. Поверьте, учитель быстро сдастся, – заверил Носов.

– Сегодня же вручу письмо Вонсовичу. Жаль, Коссачёвой нельзя послать такого письма. Неизвестно, с кем она знается, – с досадой проговорил Саблин.

– Четвертной бы в месяц положили мне за работу, господин ротмистр, – попросил Носов.

Саблин задумался. Все секретные средства он преспокойно клал себе в карман. Но в случае ревизии трудно было бы указать на кого-либо как на своего платного сотрудника. Саблин быстро решил:

– Получите четвертной, а будет считаться он за полсотни. Понятно?

Носов согласился и стал постоянным сотрудником жандармского управления.

Длительное пребывание в заключении постепенно подтачивало волю узников. Первым сдал Вонсович. Его очень беспокоила судьба семьи, о которой он ничего не знал. Поэтому письмо, состряпанное Носовым, было для него сокрушительным моральным ударом. Две ночи он совсем не спал, многократно перечитывал злополучное послание, не подозревая его подложного характера. Жена умирает от туберкулёза, детей подобрали из милости родственники. Ребята страшно истощены, нуждаются в усиленном питании, средств на это нет. Им тоже грозит туберкулёз.

И Вонсович не выдержал. Через дежурного надзирателя он попросил передать Саблину просьбу о свидании. Блохин сразу насторожился. Зайдя во время дежурства к Коссачёвой, он, как всегда, накричал на неё и между криком сообщил о просьбе Вонсовича. Коссачёва попросила его понаблюдать за этим делом и дальше.

Через несколько дней Саблин соблаговолил пожаловать на форт. Он принципиально, как он выражался, не заходил в каземат Коссачёвой.

– Госпожа Коссачёва находится под непосредственным наблюдением начальника штаба крепости, и я не считаю себя вправе нарушать его указания в отношении заключённой, – объяснил он Блохину. – Но ты с неё глаз не спускай. Она очень опасная революционерка, только хорошо умеет скрываться.

Узнав о желании Вонсовича переговорить с ним без свидетелей, Саблин сразу понял, в чём дело. Выслав на прогулку остальных заключённых, Саблин справился:

– Что вы хотели мне сказать?

Вонсович долго стоял, опустив голову, не решаясь изложить свою просьбу, затем проговорил взволнованно, сбивчиво:

– Я… я… осознал свою вину… полностью раскаиваюсь… и прошу о царской милости – досрочно освободить меня… Разрешите написать прошение на высочайшее имя…