Серая мать

Олеся больше не может выносить его взгляд, но распяленные веки не желают смыкаться. Она хочет закричать, но затвердевшее горло не издает ни звука. Она – всего лишь марионетка. Кукла. Никто. Ничто.

И НИЧЕМ ДРУГИМ.

ТЫ НИКОГДА.

УЖЕ.

НЕ БУДЕШЬ.

Перед глазами вспыхивают черные пятна. Они сливаются, заволакивая все вокруг угольным мраком, но жесткий асфальтовый взгляд продолжает преследовать Олесю.

Это не его взгляд…

Это не ее дедушка…

Последние обрывки мыслей растворяются в жгучей черноте. Бессильная перед очередным припадком, Олеся падает в глухое ничто, и все, что было когда-то ею, отшелушивается слой за слоем, пока не остается одна только обнаженная, беззащитная, трепещущая сердцевина.

11

Толенька не смог подняться в Колыбель. Ему это и незачем. То, что происходит внутри, его не касается.

Вцепившись в лямки Семенова рюкзака, слишком большого и неудобного, он сидел над рассыпающимся склоном, в самом начале опоясывающей Колыбель тропы, такой же неподвижный, как обломки камня на ней. Невидящий взгляд буравил горизонт. Толенька ждал.

Олеся вот-вот должна была выйти наружу.

Вот сейчас она выйдет, вот сейчас.

Осталось недолго.

Вот сейчас…

Толенька вслушивался в окружающее Колыбель безмолвие, надеясь уловить звук Олесиных шагов, шорох перекатывающейся под ее ногами каменной крупы, но ничего не было слышно.

Он исполнил предназначение. Сделал все, как велела Серая Мать.

Почему же она так долго не отпускает Олесю? Почему не позволит ей поскорее уйти?

Серая Мать обещала, что Олеся спасется, обещала!

И Толенька продолжал сидеть на своем месте, горбясь под гнетом нескончаемой тишины. Надо было переждать еще немного, пережить еще раз это гнетущее одиночество, и после он, возможно, уже никогда его не испытает. Вместе с Олесей будет легче. Она сильная. С ней будет легче.

– Будет легче, будет, – пробормотал Толенька, не понимая до конца, отчего именно ему так тяжело.

Ведь раньше все было иначе. Он был один, он приводил их сюда, а потом снова оставался один, и это его не угнетало. Да, было странно, что никто из них не хочет спастись, не возвращается из Колыбели, но…

А можно ли вообще вернуться из Колыбели?

Шальная мысль окончательно нарушила душевное равновесие. Толенька заерзал на месте, принялся тереть друг о друга ладони, потом обхватил ими голову и начал раскачиваться взад-вперед.

Конечно, из Колыбели можно вернуться! Ведь он вернулся. Спасся. Он же спасся.

– Толенька спасся, спасся, – зашептал он и вдруг прекратил раскачиваться.

Безмолвие.

Пустота.

Серость.

Не в силах больше сидеть, Толенька вскочил и помчался вниз. Перед глазами плыла какая-то муть, а затекшие руки и ноги то и дело соскальзывали, не находя надежной опоры на крутом и бугристом спуске из Колыбели. Еще раз оступившись, он сорвался и кулем шмякнулся вниз, подняв облако пепельной пыли.

Пыль постепенно оседала. Боль от падения утихла, но Толенька не спешил вставать. Он снова прислушивался.

Олеся не вернулась.

Наконец Толенька зашевелился. Поднялся на четвереньки, затем, пошатываясь, выпрямился. Ноги, переступавшие все увереннее, понесли его прочь от колыбели. Но не домой, а дальше в пустошь. Прочь от Колыбели и прочь от крохотной фигурки, осторожно спускающейся с его вершины.

Вскоре он уже бежал, минуя кучи серого шлака, теперь бесформенные и лежащие неподвижно, бежал все дальше и дальше, пока вокруг не осталось ничего, кроме бесконечной голой равнины. С подрагивающих губ срывались слова, перебиваемые прерывистым дыханием:

– Тот, кто слушает… спасется… Тот, кто исполняет… предназначение… живет… Только правильные мысли… ведут… к предназначению… Тот, кто…

Нога соскочила в сторону, наступив на какой-то упругий бугор, и Толенька снова упал. В горло забились пыль и мелкие песчинки, заставляя его почти до рвоты захлебываться кашлем. Отдышавшись, Толенька подобрал с земли то, обо что споткнулся. Стряхнул пыль. Предмет непривычного, местами слишком яркого цвета был мягким на ощупь и как-то сразу удобно лег в руку. Он казался знакомым, но Толенька никак не мог вспомнить, что это. Среди вещей, требующихся для жизни, такого не было.

– Час… Часы…

Нет, не то.

Вспомнилась обувь старой Олесиной соседки, которая была на ней в ту ночь, когда он спас их всех от нюхача. Почти такого же цвета, как эта вещь. Затем розовые тапочки сменило лицо самой Аллы Егоровны. Окровавленное, без щек. Надувая пузыри розовой от крови слюны, ее непослушный рот с трудом заговорил: «У ас ищо деа-ачка ыла… Иленькая такая… С са-ачкой розо-ой ходила се ремя…».

А следом в памяти вспыхнуло слово, произносимое странным звонким голоском: «абака!». И тогда Толенька подскочил и закружился на месте, сжимая голову ладонями.

Потому что из темной глубины снова поднималось острое.

– Тот, кто слушает, – спасется! Тот, кто исполняет предназначение, – живет! Только правильные мысли ведут к предназначению! Правильные! Правильные! Правильные! Делай, что должен, и спасешься! Делай, что должен!