Сердце некроманта

Он отлетел к стене беседки, загремели, рушась, доски скамейки. Дитрих выпрямился, потирая ушибленное бедро.

Я вжалась в ограждение беседки, сводя на груди обрывки рубахи.

— Вот значит как, — процедил он.

— Уходи!

Неужели я так ошибалась в нем? Неужели правы были старшие сестры обители, говоря, что внутри любого мужчины дремлет безмозглый самец лишь с одним желанием?

Неужели все, что было до того, — лишь изощренное притворство?

— Подумай, птичка. Хорошенько подумай, прогоняя меня. Или ты полагаешь, будто годишься на что-то еще?

— Как ты можешь… — Мысли метались, и не хватало слов.

— Ты не выживешь одна. — Его голос стал мягким, вкрадчивым. — Разве мало я для тебя сделал? Разве не заслуживаю благодарности?

— Разве благодарность обязана… — Губы тряслись, и выговорить фразу не получалось. — … быть… такой?

Я замолчала, в отчаянии глядя на него. Дитрих шагнул ко мне. Я вскрикнула:

— Нет!

Он усмехнулся.

— Раз так, ты мне больше не нужна.

Он отвернулся, одним рывком разорвал плети лозы, открывая себе проход, и скрылся в саду.

Я свернулась в клубочек на лавке, бездумно глядя ему вслед. Хотелось плакать, но слезы не шли, лишь царапали горло. Кажется, никогда я не испытывала такого отчаяния. Даже когда меня везли на площадь Правосудия. Тогда я всей душой хотела жить. Сейчас — умереть.

— Ну так умри, — раздался совсем рядом голос Дитриха.

Я перевела на него взгляд. Следовало удивиться, что он ответил на мои мысли, не слова, но сил на это не было. Не было сил и задаваться вопросом, как он опять оказался в беседке. Я же ни на миг не отводила глаз от проделанного в густых листьях прохода. Его никто не заслонял, и среди крон деревьев до сих пор виднелось небо.

Уже не синее. Темное, грозовое. Тяжелое, готовое обрушиться на грешников громом и молниями.

Я села. В голове было пусто, как в пересохшем колодце. А Дитрих шагнул ближе, нависая надо мной.

— Или может, ты еще на что-то сгодишься?

Я кивнула, медленно, точно завороженная. Я не могу его отпустить! Не могу остаться одна в этом жутком месте!

— На колени и открой рот.

И столько власти было в его голосе, что я невольно подалась навстречу, в последний миг остановившись. Слишком уж несуразным был приказ.

— Зачем?

Дитрих ухмыльнулся, по-прежнему глядя на меня сверху вниз. Никогда я не видела у него такого взгляда и такой ухмылки — но долго ли я знала его? Рука тяжело легла мне на затылок, понукая, и чтобы не ткнуться лицом Дитриху в пах, я шарахнулась. Толкнула его в живот и лишь спустя секунду поняла, что делаю.

Блеснула молния, озаряя его лицо — незнакомое, жуткое. Загрохотал гром, серое небо, казалось, стало еще ниже.

Серое.

Не синее, как четверть часа — или бесконечность — назад.

Не сверкающее зеркало разрыва, что занимало весь небосвод.

До меня, наконец, дошло.

— Ты — не он!

Я выпрямилась ему навстречу, забыв о разорванной рубахе. Снова толкнула в грудь — изо всей силы, и он пошатнулся, отступая.

— Убирайся из моего разума!

Демон улыбнулся — теперь с жалостью.

— Птичка-птичка, какая тебе разница? Он или его точная копия… Это же лучше, чем остаться совсем одной! Сама-то ты ни на что не годна.

Ласковое прозвище, которое дал мне Дитрих, в устах самозванца взбесило меня настолько, что вторую часть фразы я пропустила мимо ушей.

— Не смей называть меня так! Я — Эвелина, дочь короля. Я — светлый маг.

Почему-то эти простые слова наполнили меня уверенностью. Сами собой расправились плечи, перестало перехватывать горло, и голос обрел силу.

— Я — та, кто смог сделать считавшееся невозможным, и сам Первый брат испугался моих способностей. Вон из моей головы! Тебе нечего мне предложить.

Демон сплюнул на пол и снова исчез в саду. Я стянула на груди порванную рубаху. Рассмеялась, опуская руки. Какая разница, прикрыта грудь или нет? Все равно здесь некому меня видеть. Шагнула в прореху среди листьев, оставленную демоном.

— Эвелина, доченька, что случилось?

С резной скамейки мне навстречу поднялась мама. Молодая, какой я помнила ее.

Или какой придумала, потому что за восемь лет память стирает даже самые любимые черты. Много лет я представляла перед сном лицо матери, чтобы не забыть.

Пока однажды не обнаружила, что оно расплывается, превращается в подобие призрака — бестелесного, все время меняющегося. Неизменными оставались только струящиеся золотые локоны и глаза. Огромные, синие, лучистые.

И сейчас эти лучистые глаза смотрели на меня с любовью и жалостью.

— Кто обидел тебя, золотце?

Я ткнулась лицом ей в юбку, ласковые руки погладили меня по голове, перебирая волосы.

— Пойдем скажем папе, и он велит отрубить голову тому, кто посмел коснуться тебя.

Я шмыгнула носом, слезы покатились сами собой, теряясь в складках ткани.

В складках юбки, к которой мне не пришлось нагибаться.

Я выпрямилась, заглянула снизу вверх в это прекрасное, полное любви лицо.

В тот год, когда уезжала из дома, я была по плечо маме и давно уже не прибегала к ней в слезах. Сейчас мы должны быть одного роста.