Сердце пудренное

В темноте,
когда не стыдно стыда
горящими коленями охватишь колени,
изогнешься в томлении диком и пьяном,
вдавишь в грудь бусы желтые.
А когда задушу,
бусами одену исступленное сердце.

«Тигренок…»

Тигренок,
когтистый и гибкий,
наивный до цинизма,
циничный до очарования,
жеманно и остро кинет ласку,
совсем тихую
жгучую.

Слово: «нет»

«Нет настоящего. Жалкого – нет».

Блок.

«Чадные кораллы хроматических гамм…»

Чадные кораллы хроматических гамм,
напоенных кроличью страстью.
Пестрые молнии режущего сгущенный воздух
серпантина.
Жадные, зеленоватые взблески в бокалах.
Жадные, зеленоватые взблески в глазах.
Гнусавые хлипы, пьяно целующие
махрово-красные стены.
Жаркие бедра, слащаво-надушенные.
Похотливо-томные изгибы женщин,
блекло пляшущих жизнь.
Разрушенность кощунства. Омертвение стыда.
И в вихре пьяного хохота,
сжимающего колени исступленной дрожью –
я, поникший в светлых чарах
осенней, ушедшей любви,
я, любовно застывший в тонком плетиве
того, что когда-то захватывало дыхание
обаянием невозможного,
я, сдавливающий виски,
чтобы не разрыдаться от ужаса,
от безумной, врезающейся боли.
Кто сказал, что на могиле не пляшут?
Вздорная выдумка!
Маэстро, какой-нибудь танец
попьянее…

Solitude

Тихо уходит день
и в гибких пальцах
никак не собрать остатков воли –
проститься с жизнью.
Как устало никнут ветви,
совсем голые,
и глупые,
и ненужные в холодном Городе.
Вот помню, что-то было, ведь
право же, было,
что-то удивительное, совсем чужое –
любовь – или цветок, выросший на карнизе –
что-то было у меня.
А теперь,
в последних лучах холодного дня,
не могу найти,
не могу вспомнить
моей последней радости,
лучика моего.
Все умерло,
все потеряло краску,
и если бы хоть слезы ожгли истомленное лицо.
Тихо уходит день,
и в соседней комнате
старенький дедушка,
изгнанный войной из родного города,
со стоном ломает руки
над картой военной.

«И это имя, такое протяжное и нежное…»

Эсфири Р.

И это имя, такое протяжное и нежное,
имя библейских цариц,
так непохожих на тебя
своей пряной пламенностью и красотой;
и этот долгий, застывший льдинкой вопрос,
пробивающийся сквозь сероватые завесы
глаз твоих,
светлых, застенчивых глаз твоих,
так много говорящих мне
своей грустной и милой наивностью;
и эта тонкая, прозрачная осеннесть
умершей от слишком большого счастья
любви,
интимной и изящной,
выдержанной в перламутрово-серых тонах,
без малейшего налета
диссонирующе-яркого пурпура, –
о, как все это близко усталой,
уронившей крылья
душе моей,
тянущейся к тебе с немного стыдливой
и мягкой улыбкой, –
как странно и радостно, сестра моя,
как странно и радостно!

«Сегодня…»