Сердце тьмы

– Над чем вы так весело смеялись? – произнес голос Нельсона с середины лестницы, ведущей на веранду.

Он поднялся, сел и начал с невыразимо глупым видом раздувать щеки. Но смеяться мне больше не хотелось. «И с чего это мы так безудержно расхохотались?» – спрашивал я сам себя, внезапно придя в уныние. «Да, это все начала Фрейя. Девушка переволновалась, – думал я. – Впрочем, удивляться нечему».

Я не знал, как ответить на вопрос Нельсона, но он уже и сам о нем позабыл – слишком опечалил его визит Джеспера. Старик почти прямо попросил меня намекнуть моему приятелю, чтобы тот более не посещал Семи островов. Я ответил, что в этом нет необходимости. Судя по некоторым известным мне обстоятельствам, Джеспер Эллен не собирался в ближайшее время досаждать ему, Нельсону, своим присутствием. «Слава богу!» – воскликнул старик с нешуточным облегчением, отчего я едва не рассмеялся снова. Он, однако, не повеселел. По-видимому, Хемскирк на этот раз приложил все старания, чтобы быть совершенно невыносимым, и, в частности, напугал Нельсона, выразив зловещее недоумение относительно того, как правительство вообще позволило белому человеку поселиться на острове. «Это противоречит нашей официальной политике», – сказал лейтенант да вдобавок еще заявил, будто Нельсон, в сущности, не лучше англичан. Даже пробовал поссориться со стариком из-за того, что он не выучился голландскому языку.

– «В мои годы уж поздно учиться», – говорю я, – горестно вздохнул Нельсон (или Нильсен). – А он мне: «Выучить голландский вам следовало уже давно». Дескать, я добываю себе пропитание на земле, принадлежащей голландской короне, и это с моей стороны верх неучтивости – не говорить по-нидерландски. Он так напустился на меня, словно я какой-нибудь китаец.

Было ясно, что Хемскирк совсем затравил старика. Тот еще не сказал, сколько бутылок своего лучшего кларета ему пришлось возложить на алтарь примирения. Полагаю, жертвоприношение было щедрым. Но как искренне радушный хозяин, Нельсон (или Нильсен) не жалел об этом. Меня же огорчало лишь то, что предметом столь добродетельного гостеприимства избран не кто иной, как командир «Нептуна». Мне не терпелось сказать Нельсону, что от визитов Хемскирка он скоро тоже будет избавлен. Я удержался лишь из боязни (глупой боязни – не спорю) возбудить у старика подозрения. Как будто простодушный комический отец был способен что-либо заподозрить!

К моему удивлению, разговор о Хемскирке завершила сама Фрейя и именно теми словами, которые не давали покоя мне. За ужином Нельсон только и говорил, что о лейтенанте. В какой-то момент, пробормотав себе под нос: «Черт бы побрал этого лейтенанта», – я увидел, что девушка тоже теряет терпение.

– Ему, кажется, нездоровилось, правда, Фрейя? – продолжал Нельсон ноющим голосом. – Может, поэтому-то он и держался нынче так резко? А, Фрейя? Он ушел совсем внезапно, причем с видом очень нездоровым. Верно, у него расстроена печень.

– Рано или поздно он как-нибудь совладает со своим дурным самочувствием, – отвечала Фрейя нетерпеливо. – И перестаньте о нем беспокоиться, папа. Вероятнее всего, скоро вам уже не придется слишком часто его видеть.

Во взгляде, которым она ответила на мою осторожную улыбку, не скрывалась веселость. Глаза казались опустошенными, лицо за каких-нибудь два часа побледнело и осунулось. До ужина мы не в меру много хохотали, и теперь девушка была переутомлена – переутомлена приближением решительного момента. При всей ее искренности, смелости и уверенности в себе она не могла не испытывать страстного нетерпения, смешанного с угрызениями совести. Сила любви, приведшая Фрейю к этому порогу, в то же время подвергла ее, вероятно, тяжелейшему напряжению нравственных чувств, среди которых скорее всего нашлось место и простому раскаянию. Ведь она, Фрейя, была честна, а бедный старик Нельсон (или Нильсен), сидевший против нее за столом, отчаянно выпучив круглые глаза, имел такой смешной и жалкий вид, что даже самое веселое сердце защемило бы от сострадания.

Он рано удалился в свою комнату, чтобы перед сном успокоить себя изучением бухгалтерских книг. Мы с Фрейей еще с час оставались на веранде вдвоем, однако обменивались лишь ничего не значащими ленивыми фразами, как будто разговоры о единственно важном предмете на протяжении целого долгого дня душевно истощили нас. И все же осталось кое-что, чем она могла бы поделиться со старым другом. Но не поделилась. Мы простились молча. Возможно, поскольку я мужчина, Фрейя не полагалась на мой здравый смысл… О, Фрейя!