Сердце тьмы

Я понял его. Мне было известно, что они с Фрейей решили бежать, и это решение представлялось мне вполне разумным. По доброй воле Нельсон (или Нильсен) никогда не согласился бы отдать дочь этому сомнительному Эллену. Боже! Что подумают голландские власти! Для такой глупости трудно подобрать слова. И все же нет в мире существа более непреклонного в своем эгоизме, чем боязливый человек, дрожащий за собственное «именьице» (так сам Нельсон, словно извиняясь, называл принадлежавшую ему плантацию). Сердце, пораженное трусостью определенного сорта, невосприимчиво ни к здравому смыслу, ни к чувствам других людей, ни к насмешке. Оно как кремень.

Джеспер готов был сперва просить у старика руки дочери, а получив отказ, поступить по-своему, однако Фрейя решила, что отцу вовсе ничего говорить не следует: «Папа только разволнуется до чрезвычайности». Он мог довести себя до болезни, и тогда у нее не хватило бы духу его покинуть. Вот вам пример здравого женского взгляда на мир и образец честности женского суждения. Мисс Фрейя читала «бедного папочку», как женщина читает мужчину – будто раскрытую книгу. После бегства дочери старый Нельсон не станет тревожиться. Он раскричится, стенаниям и суматохе не будет конца, но это другое. Мук нерешительности, болезненной борьбы чувств ему испытать не придется. А поскольку человек он слишком скромный для продолжительной ярости, то, когда пора жалоб минует, он посвятит себя своему «именьицу» и примется, как раньше, угождать властям.

Остальное довершит время. Фрейя согласна была подождать, властвуя над прекрасным бригом, новым своим домом, и над любящим мужчиной. Ей, учившейся ходить на палубе отцовского судна, такая жизнь пришлась бы по вкусу. Она по праву могла называться морской девой. Джеспера она, конечно же, любила, доверяла ему и гордилась им, но к этим ее чувствам примешивалась легкая тревога. При всем романтическом восторге, который внушала ей мысль о единоличном обладании надежной, превосходно закаленной саблей, она не знала, годится ли это оружие для того, чтобы играть с судьбой.

Фрейя понимала, что из них двоих она более материальна. Дешевые шутки в сторону, я говорю не о весе. Просто, когда Джеспера не было рядом, она немного волновалась, и я на правах доверенного лица не раз позволял себе шепнуть ей: «Чем скорее, тем лучше». Но мисс Фрейя была не лишена упрямства и откладывала бегство по причине, типической для ее образа мыслей: «Надобно подождать, пока мне не исполнится двадцати одного года. Иначе люди могут подумать, будто я еще недостаточно взрослая и не знаю, что делаю».

Джеспер, совершенно подчинивший Фрейе все свои чувства, не оспаривал решения. Фрейя всегда была великолепна, что бы ни говорила и ни делала. Ничего другого он и слышать не желал. Думаю, временами он даже чувствовал себя польщенным. Кроме того, утешением ему служил бриг, который, казалось, весь пропитался духом Фрейи.

– Да. Скоро я начну считать дни, – повторил Джеспер. – Осталось одиннадцать месяцев. Придется втиснуть три плавания в этот срок.

– Не слишком-то усердствуй, – увещевал его я. – Не доведи себя до беды.

В ответ на мое предостережение он рассмеялся и взмахнул рукой. Чепуха! Ничего, ничего не могло случиться, покуда пламя его сердца озаряло ему ночной путь по неизведанным морям, а образ Фрейи служил верным маяком среди подводных скал! Он мог повелевать ветрами, а звезды сражались между собою за право ему светить. Движимый волшебной силой страсти, бриг сумел бы проплыть по капле росы или пройти в игольное ушко, ведь ему, этому кораблю, выпал сказочный жребий служить могущественной любви, которая сделает любое плавание легким и безопасным.

Когда Джеспер прекратил смеяться над моим вполне невинным замечанием, я сказал:

– Ты, наверное, сегодня же отчалишь?

Да, именно так он и собирался поступить и ушел бы еще на заре, если бы не ждал меня.

– А знаешь ли ты, что вчера было? – продолжал он. – Мой помощник вдруг уволился. Ему пришлось. Хорошей замены быстро не подыщешь, поэтому я беру с собою Шульца. Того самого Шульца! Как, ты не выпрыгиваешь из себя от негодования? Тогда слушай. Долго я мучился, и наконец вчера, поздно вечером, разыскал его. «Я в вашем распоряжении, капитан, – заявил он своим удивительным голосом. – Только вынужден признаться, что при мне нет почти никакой одежды. Я распродал весь свой гардероб, чтобы как-то прокормиться». Ну и голос у него! Растрогает, как говорится, даже камень. Люди, похоже, привыкли, ну а я-то видел его в первый раз. Вдруг чувствую: слезы на глаза набегают. Честное слово! Хорошо, что уже стемнело. Бедолага сидел под деревом в поселке аборигенов, тощий как палка. Смотрю – на нем и правда ничего нет, кроме старой нижней рубахи и рваной пижамы. Я купил ему шесть белых костюмов и две пары матерчатых туфель. Без помощника мне судно не разгрузить. Кто-нибудь да нужен. Сейчас сойду на берег, подпишу с Шульцем бумаги, вернусь с ним на борт, и тронемся в путь. Ну не идиот ли я? Давай скажи, что я сошел с ума! Валяй, не стесняйся! Люблю, когда ты распаляешься!