Сердце тьмы

И все же теперь, когда служебные часы завершились, он спрашивал, не нуждаюсь ли я в его помощи! Мне следовало бы расчувствоваться до слез, но я вовсе не был тронут, ибо воспринял этот жест как одно из многих чудес чудесного дня. Простившись с Р. так, словно он тоже для меня всего лишь символ, я спустился по лестнице, точно по реке, выплыл из внушительного казенного здания и далее плыл до самого «Командирского дома».

Я сказал «плыл», а не «летел», потому что, хотя моя молодость и подняла меня над землей, движения, мною совершаемые, были, как я ясно ощущал, достаточно целенаправленны. Всем тем людям с белой, коричневой и желтой кожей, которые, спеша по своим делам, попадались мне на пути, моя походка наверняка казалась вполне размеренной. Между тем невозможно представить себе состояние более глубокой отрешенности от форм и красок мира, чем то, в котором я тогда находился. Это был своего рода предел.

И вдруг я узнал Хэмильтона. Я узнал его без усилия, без потрясения, даже не вздрогнув. Он вышагивал по направлению к конторе с присущим ему окостенелым высокомерным достоинством. Красное лицо делало его заметным издалека: даже на другой стороне улицы оно пламенело, выпрыгивая из тени.

Меня он, в свою очередь, тоже заметил. Какая-то сила (возможно, неосознанная избыточность чувств) заставила меня приветствовать его извилистым взмахом руки. Это отступление от хорошего тона было совершено мною прежде, чем я успел понять, что способен на подобный жест.

Моя дерзость поразила Хэмильтона точно пуля. Он резко остановился и, по-моему, даже запнулся, хотя, сколько я мог видеть, все-таки не упал. Не поворачивая головы, я прошел мимо. Теперь мне не было нужды помнить о его существовании.

Следующие десять минут были для моего сознания все равно что десять секунд или десять веков. Если бы вокруг меня падали замертво люди, рушились дома и палили пушки, я бы даже не заметил. Мною владела одна мысль: «Боже правый! Я капитан корабля!»

Ничто в моих скромных мечтах не предвещало такого поворота. Теперь я понял, какие избитые пути до сих пор избирало мое воображение, какими тусклыми и унылыми были мои надежды. Капитанство представлялось мне итогом медленного карьерного продвижения в какой-нибудь солидной компании, наградой за верную службу. Верная служба – это само собой. Но моряк служит своему делу не ради награды, а ради себя, ради своего корабля, ради той жизни, которую выбрал. В понятии же награды есть что-то отталкивающее.

Так вот теперь я стал командиром судна, и это удостоверялось документом, лежавшим у меня в кармане. Случившееся было неопровержимо, но совершенно неожиданно. Факт свершился вне зависимости от моего воображения и моих ожиданий, даже вопреки некой темной интриге, которая должна была его предотвратить. Благодаря ей, при всей ее незначительности, он казался еще чудеснее: словно капитаном этого неизвестного мне корабля меня назначила сама судьба – некая сила, стоящая выше всех управлений и компаний коммерческого мира.

Меня постепенно заполняло странное чувство ликования. Если бы ради этой капитанской должности мне пришлось трудиться лет десять или дольше, мои чувства были бы совершенно иными. «Спокойно!» – сказал я сам себе, испытав легкий испуг.

Злосчастный стюард, по-видимому, поджидал меня на крыльце «Командирского дома», то сбегая по широким ступеням, то снова поднимаясь. Он походил на дворнягу, которая в волнении мечется на цепи и только потому не лает, что горло пересохло.

Прежде чем войти, я остановился (признаю это с сожалением). В моей нравственной природе произошел переворот. С полминуты я смотрел на стюарда, а он, разинув рот и затаив дыхание, ждал. Наконец я язвительно произнес:

– Вы думали, будто сумеете мне помешать?

– Вы ведь собирались домой, – пропищал он жалобно. – Вы сами так сказали, сами.

– Воображаю, что бы ответил на такое оправдание капитан Эллис, – медленно и зловеще проговорил я.

Все это время у стюарда дрожала нижняя челюсть, а голос его напоминал блеяние больного козла.

– Вы меня выдали?

Ни встревоженное состояние моего оппонента, ни полнейшая нелепость ситуации не разоружили меня. Впервые в моей жизни мне пытались причинить ущерб. Или, по крайней мере, это впервые бросилось в глаза. Притом я был еще слишком молод, слишком далеко стоял от теневой черты, чтобы подобное не вызвало у меня удивления и негодования.

Мой взгляд выражал непреклонность. Пускай это ничтожество помучается. Он ударил себя по лбу и, пройдя вслед за мною в гостиную, проскрежетал:

– Не зря я говорил: вы меня погубите!