Сердце тьмы

Он как будто успокоился, но был слишком слаб, чтобы пускаться в объяснения, а потому вяло произнес:

– Не знаю. Только не спрашивайте доктора, сэр. Мы с вами моряки. Не спрашивайте его, сэр. Быть может, однажды у вас самого будут жена и ребенок.

И он снова попросил, чтобы я обещал ему не уплывать. У меня достало твердости не давать такого обещания. Впоследствии, однако, моя суровость показалась мне преступной. Я принял решение. Невозможно было противостоять этому больному человеку – обессиленному едва ли не до потери дыхания и обезумевшему от страстного ужаса. К тому же он сумел подобрать верные слова. Мы с ним оба моряки. Этот довод прозвучал весомо, поскольку другой семьи я не имел. Что же до жены и детей, которыми я мог обзавестись (однажды), то этот аргумент показался мне попросту странным. Я не представлял себе ничего способного крепче меня к себе привязать и полнее овладеть мною, чем мой корабль и мои матросы, в силу коммерческих трудностей запертые на этой реке словно в ядовитой ловушке.

Как бы то ни было, я все же прорвался, прорвался к морю. Оно ожидало меня – чистое, безопасное, приветливое. Оставалось три дня. Эта мысль поддерживала мой дух, пока я шел к своему судну.

Войдя в кают-компанию, я услыхал голос доктора, а вслед за голосом меня приветствовал и он сам: его крупная фигура показалась справа, на пороге пустующей каюты, где хранился, накрепко пристегнутый ремнями к койке, сундук с лекарствами. Не застав меня на борту, врач, как он сказал, решил проинспектировать запас медикаментов, перевязочных материалов и так далее. Все было на месте и содержалось в порядке.

Я поблагодарил доктора, поскольку и сам собирался попросить его о такой проверке. Ведь через пару дней мы отправлялись в море, где все наши злоключения должны были закончиться. Врач выслушал меня с серьезным видом и ничего не ответил. Когда же я сказал ему о своем решении взять с собой Бернса, он сел со мною рядом, дружески положил руку мне на колено и просил подумать, на что я себя обрекаю.

Больной окреп ровно настолько, чтобы не умереть при перевозке из лазарета на борт, но не более того. Если снова поднимется температура, он этого не выдержит. Мне предстояло плыть дней шестьдесят: в начале пути меня ожидали многочисленные острова и рифы, а в конце, вероятно, плохая погода. Стоило ли рисковать, отправляясь в такой рейс одному, когда старший помощник болен, а младший – совсем мальчишка?

Доктор мог еще прибавить, что и сам-то я как капитан еще новичок. Наверное, он так подумал, но предпочел не говорить. Эта мысль и без того не покидала меня. Со всею серьезностью врач посоветовал мне отправить в Сингапур телеграмму с просьбой прислать старшего помощника и ждать сколько потребуется – хоть бы и неделю.

«Ни в коем случае», – ответил бы я. От одной мысли о новой отсрочке меня бросало в дрожь. Все матросы теперь имели вполне здоровый вид, и незачем было дольше держать их здесь. В море я ничего не боялся. Море казалось мне единственным лекарством от всех моих бед.

Очки доктора, точно две лампы, просвечивали меня, проверяя, насколько я искренен в своей решимости. Он приоткрыл рот, намереваясь, очевидно, что-то возразить, но так ничего и не сказал. Лицо Бернса, истощенного, измученного, беспомощного, прочно запечатлелось в моей памяти и теперь трогало меня даже больше, чем час назад, когда я был в его палате. Бедняга явился мне словно очищенным от всего дурного, и я уже не мог устоять перед его мольбами.

– Послушайте, доктор, – начал я. – Если вы не заявите мне официально, что больного нельзя забирать из лазарета, я распоряжусь, чтобы завтра же его привезли на борт, а послезавтра мы выйдем из этой реки, пусть даже нам придется пару дней постоять на якоре близ ее устья, прежде чем мы будем готовы отправиться в открытое море.

– О, я сам отдам необходимые распоряжения, – тотчас ответил медик. – Я говорил с вами лишь как друг, как доброжелатель и все такое…

Со свойственными ему простотою и достоинством он встал и пожал мне руку – сердечно, однако, как мне подумалось, немного чересчур торжественно. Слова своего он не нарушил и на другой день до самого трапа сопроводил носилки, на которых лежал мистер Бернс. Все мои планы я перестроил так, чтобы больного доставили на борт в самый последний момент перед отплытием. Еще и часу не прошло после восхода солнца. Доктор помахал мне с берега своей большой рукой и зашагал к двуколке, которая приехала за ним в порт.