Сердце тьмы

Бернс казался совершенно безжизненным. Рэнсом спустился к нему в каюту, чтобы его устроить. Я же остался на палубе, поскольку должен был наблюдать за отплытием: корабль уже присоединили тросом к буксиру. Стоило мне услышать, как швартовы со всплеском упали в воду, мои чувства совершенно переменились. Я испытал то неполное облегчение, которое испытывает человек, проснувшийся после ночного кошмара. Когда корабль, покачиваясь, наконец-то заскользил вниз по реке прочь от грязного восточного города, я не почувствовал ожидаемого восторга, хотя напряжение, несомненно, отпустило меня, сменившись усталостью после бесславного сражения.

Около полудня мы бросили якорь в миле от поперечного наноса, преграждавшего вход в устье. Днем всей команде пришлось похлопотать. Наблюдая за работой моих подчиненных с юта, я заметил в их движениях некоторую вялость – следствие шести недель, проведенных на реке под палящим солнцем. Первое же дуновение должно было взбодрить моряков. Ну а покамест стоял полный штиль. Я рассудил, что из младшего помощника – неоперившегося юнца, чья физиономия не казалась многообещающей, – едва ли когда-нибудь получится правая рука капитана. Не из того он теста. Зато иной раз я с радостью замечал улыбки на тех лицах, в которые до сих пор не имел возможности вглядеться. Освободившись от тяжкого бремени портовых хлопот, я почувствовал себя среди моих матросов своим и вместе с тем немного чужим – как путник, возвратившийся к сородичам после долгого странствия.

Рэнсом без конца порхал от камбуза к кают-компании и обратно. Смотреть на него было приятно. В его движениях положительно ощущалась грация. Пока мы стояли в порту, он один из всей команды ни дня не болел, но зная, что в груди у него слабое сердце, я замечал, как он отчасти сдерживает в себе живость и проворство прирожденного моряка. Он словно носил в своем теле нечто очень хрупкое или способное взорваться и постоянно помнил об этом.

Раз или два мне представилась возможность заговорить с ним. Он отвечал мне приятным негромким голосом с легкой, немного печальной улыбкой. Да, мистер Бернс, похоже, уснул. Да, ему, по видимости, было удобно.

Когда после захода солнца я снова вышел на палубу, меня встретила только безмолвная пустота. Тонкая безликая полоска берега стала уже неразличима. Мгла обступила корабль, как таинственная эманация немых пустынных вод. Облокотившись о борт, я прислушался к ночным теням. Ни звука. Мое судно показалось мне планетой, которая, вращаясь, летит по назначенному ей пути в пространстве бесконечной тишины. Ощутив головокружение, я вцепился в перила. Какая нелепость! Из-за своих нервов я едва не потерял равновесие.

– Эй там, на палубе!

Мгновенный ответ: «Да, сэр!» – развеял чары. Матрос, бывший на якорной вахте, проворно взбежал по лестнице и предстал передо мной. Я велел ему, если заметит малейшие признаки бриза, сразу же мне доложить.

Спустившись, я заглянул к мистеру Бернсу. Откровенно говоря, я и не мог бы его не увидеть, поскольку дверь в его каюту была распахнута. Больной так истаял, что сделался почти невидимым в окружении белых стен, под белой простыней. Словно ссохшаяся, голова тонула в белой подушке, и только рыжие усы горели, сразу притягивая к себе взгляд как что-то искусственное. В резком свете ничем не прикрытого фонаря они выглядели будто на витрине магазина.

Пока я в своеобразном удивлении разглядывал моего помощника, он вдруг заявил о себе, открыв глаза и даже посмотрев в мою сторону.

– Мертвый штиль, мистер Бернс, – уныло сказал я в ответ на его едва приметное движение.

Тут больной завел бессвязную речь, выговаривая слова неожиданно отчетливо. Тон его был странен, но как будто бы не от болезни, а от чего-то другого. Голос звучал потусторонне. Что же до содержания, то, насколько я разобрал, мой помощник во всем винил «старика» – покойного капитана, засевшего где-то здесь, под толщей вод, с неким злым намерением.

Выслушав жуткую историю до конца, я вошел в каюту и приложил ладонь ко лбу моего помощника. Жара не было. Больной бредил от крайней слабости. Вдруг он очнулся и прежним своим голосом (очень тихим, разумеется) с сожалением произнес:

– Что же, сэр, нет никакой надежды сняться с якоря?

– Какая нужда, мистер Бернс, далеко отходить от берега только затем, чтобы дрейфовать? – ответил я.

Он вздохнул, и я оставил его, теперь совершенно неподвижного. Волосок, на котором держалась жизнь моего помощника, был так же слаб, как и его разум. Утомленный необходимостью командовать судном в одиночку, я ушел в свою каюту, надеясь, что несколько часов сна принесут мне облегчение. Однако едва я успел сомкнуть глаза, как явился вахтенный. Подул легкий бриз. Можно сниматься с якоря.