Сердце тьмы

Чуть ближе. Именно так. Между тем, будь ветер хоть немного посильней, хотя бы самую малость, мы уже поравнялись бы с мысом Лайент, а болезнетворный гонконгский берег остался бы далеко позади. И дело было не только в расстоянии. Мне казалось, хороший бриз сдул бы заразу, приставшую к кораблю. Да, зараза к нам определенно пристала. Два матроса. Один горит, другой трясется. Мне очень не хотелось к ним идти. Что толку на них смотреть? Инфекция есть инфекция. Тропическая лихорадка есть тропическая лихорадка. Протянув к нам когти через море, она бесчестным образом злоупотребила своими правами. Но я надеялся (вернее, даже не сомневался), что это испытание окажется не более чем последним отчаянным рывком зла, от которого нас спасет свежий морской воздух. Только бы он не был так неподвижен!

Ну а покамест нам оставалось бороться с болезнью при помощи хинина. Я вошел в пустую каюту, где хранились наши лекарства, чтобы приготовить две дозы. Открывая сундук, я был полон надежды, словно человек, снимающий покров с чудотворной реликвии. В верхней части помещались аккуратно расставленные склянки, одинаковые, как горошины. Ниже было два выдвижных ящика, до отказа набитых всякой всячиной: бумажными свертками, бинтами, картонными коробками с ярлыками. В одном из отделений нижнего ящика мы держали запас хинина. Я нашел пять одинаковых скругленных бутылочек. Одна была полна на треть, четыре остальных, обернутых в бумагу, еще не распечатывали.

К моему удивлению, сверху лежал незаклеенный конверт – квадратный, взятый, очевидно, из канцелярских запасов корабля. Перевернув его, я увидел, что он адресован мне. Внутрь была вложена половинка почтового листа. Я развернул ее с таким странным чувством, словно имел дело с чем-то сверхъестественным, но не испытывал того возбуждения, которое возникает у людей во сне, когда они видят или делают что-то невероятное.

Письмо начиналось словами: «Мой дорогой капитан», – но, прежде чем читать его, я взглянул на подпись. Оно было от врача. Он написал его в тот самый день, когда, не застав меня на судне, решил проинспектировать запасы медикаментов. Как странно! Я должен был возвратиться из лазарета с минуты на минуту, но несравненный доктор, вместо того чтобы дождаться меня и лично высказать мне все, что нужно, предпочел развлечь себя сочинением письма, которое при моем появлении спешно сунул в сундук. В такое трудно было поверить. Недоумевая, я стал читать.

Не знаю, руководила ли доктором только его доброта или же (это скорее всего) он испытывал неудержимое желание выразить свое мнение, но не хотел разочаровывать меня раньше срока. Так или иначе, полный участия ко мне, он крупным, торопливым, но разборчивым почерком предупреждал меня о том, что не следует возлагать слишком больших надежд на выход в открытое море. «Я решил не огорчать вас прежде времени, – говорилось в письме, – но, боюсь, в медицинском отношении не все ваши беды остались позади». Ежели коротко, то доктор предвидел, что мне придется вновь встретиться с тропической лихорадкой. По счастью, я был хорошо обеспечен хинином. На его благотворное действие нам и надлежало уповать в первую очередь. При правильном употреблении этого лекарства здоровье членов команды непременно улучшится.

Письмо я скомкал и засунул в карман. Рэнсом понес две большие дозы лекарства заболевшим. Я же подошел к двери мистера Бернса, чтобы сообщить новость и ему. Какое действие она на него произвела, было неясно. Сперва я решил, будто он молчит: неподвижная голова утопала в подушке, – однако он все же сумел пошевелить губами настолько отчетливо, чтобы я разобрал: ему гораздо лучше – как ни ужасающе слабо в это верилось.

После обеда я, само собой, снова заступил на вахту. Неподвижный раскаленный воздух окутывал судно, словно бы сковав его: казалось, оно увязло в пылающей прослойке между двумя синими пространствами. Слабый горячий ветер лишь нервно бился о паруса. И все же мы, очевидно, двигались: к заходу солнца мыс Лайент остался позади. Зловещей тенью он удалялся от нас в последних отблесках сумерек.

Вечером, когда я вновь увидел мистера Бернса в резком свете лампы, он словно всплыл на поверхность своей постели. Как будто кто-то невидимый отпустил руку, которой до сих пор придавливал его. Я сказал ему несколько слов, он ответил сравнительно пространной и связной речью. Энергически защищая свое право на жизнь, он объявил, что если духота и жар до сих пор не смогли его уничтожить, то уже очень скоро он будет в состоянии выходить на палубу, чтобы помогать мне.

Слушая больного, я ужасно боялся, как бы он не испустил дух прямо у меня на глазах, истощенный чрезмерным усилием. В то же время, не стану отрицать, его воля к выздоровлению обнадеживала. Я ответил подобающим образом, прибавив, что больше всего мне бы сейчас помог настоящий ветер.