Сердце тьмы

Рэнсом и правда был разумный малый, однако и другие едва ли заслуживали обвинения в обратном. Последние несколько дней мы изнывали от зноя, как в пещи огненной. Нельзя упрекать людей за недальновидное, но естественное желание насладиться кратковременным облегчением, когда ночь приносит обманчивую прохладу и сквозь тяжелый влажный воздух видны мерцающие звезды. Кроме того, команда так ослабла, что теперь мы почти ничего не могли сделать, не созывая к брасам всех, кто кое-как стоит на ногах. Нет, отчитывать их не имело смысла. Оставалось лишь верить в благотворное действие хинина.

И я верил. Всем сердцем верил. Чудесный порошок спасет и людей, и судно, разрушит своей целебной силой злые чары. Мы наверстаем упущенное время, погода наладится. Таинственное зло будет побеждено, и ни штили, ни болезни уже не помешают мне благополучно совершить первый капитанский рейс на моем первом корабле. Хинин стал для меня драгоценнее золота, но если золота всем вечно не хватает, то его, хинина, было у нас вполне довольно. Открыв сундук, чтобы взвесить дозы, я протянул руку к нераспечатанной бутылке с таким чувством, словно это была панацея, взял ее и развернул бумагу. С обоих концов, сверху и снизу, она оказалась незаклеенной.

К чему излагать всю последовательность шагов, мгновенно приведших меня к ужасающему открытию? Вы уже догадались, в чем оно состояло. В сундуке была обертка от хинина, была бутылка, а в бутылке был белый порошок – какой-то белый порошок. Но не хинин! Мне хватило одного взгляда, чтобы это понять. Дурное предчувствие возникло у меня еще до того, как я снял бумагу. Стоило мне только взять бутылку в руки, я ощутил непривычную тяжесть. Хинин легкий, как перо, а я из-за нервного напряжения стал очень чуток. Стекляшка разбилась. Неизвестное вещество заскрипело под ногами. Я схватил вторую бутылку, затем третью. И опять уже по весу все понял. Бутылки одна за другой полетели на пол. Я не нарочно бросал их. Они выскальзывали у меня из пальцев, как будто я лишился последних сил.

Как известно, сильное душевное потрясение само помогает своей жертве не сломаться, на некоторое время лишая ее чувствительности. Я вышел оглушенный, как будто меня ударили по голове чем-то тяжелым. Рэнсом, стоявший в дальнем конце кают-компании с тряпкой для вытирания пыли, смотрел на меня, раскрыв рот. Не думаю, чтобы я был похож на помешанного. Скорее кок мог подумать, будто я очень спешу, потому что я выбежал на палубу. Когда ты на корабле, любые трудности и опасности следует встречать именно на палубе – вот пример выучки, переросшей в инстинкт.

Если при сложившихся обстоятельствах я повел себя инстинктивно, это свидетельствовало о том, что рассудок на какое-то время меня покинул. Я, бесспорно, утратил равновесие, сделался жертвой импульса – иначе, дойдя до лестницы, не повернул бы и не бросился к двери мистера Бернса.

Его безумный вид излечил меня от собственного умопомрачения. Он сидел на койке, тело казалось невероятно длинным, голова была склонена немного набок, на лице застыло выражение странного самодовольства. Подняв тонкую, как трость, руку, он сверкнул ножницами, зажатыми в дрожащих пальцах, и прямо на моих глазах попытался вонзить их себе в горло. Я был до некоторой степени потрясен, но не настолько, чтобы крикнуть ему: «Прекратите! О боже! Что вы делаете?»

Как оказалось, мистер Бернс просто расходовал свои силы, которые еще не вполне к нему возвратились, на стрижку густо разросшейся рыжей бороды. На коленях у него лежало большое полотенце, и при каждом движении ножниц с подбородка дождем сыпались жесткие рыжие волоски, похожие на кусочки медной проволоки.

Когда он ко мне обернулся, лицо его имело более фантастически-несуразный вид, чем может присниться в самом безумном сне: одна щека, мохнатая, словно горела огнем, а другая, голая, ввалилась. На остриженной стороне одиноко пламенел длинный свирепый ус. Мой старший помощник замер как громом пораженный, и раскрытые ножницы застыли в его руке, когда я жестоко, без всякой подготовки, шестью словами прокричал ему о случившемся.

Глава 5

Услышав лязг выпавших ножниц и увидев, как мистер Бернс, рискуя упасть, всем телом свесился с койки, чтобы поднять их, я возвратился к лестнице и вышел на палубу. В глаза тотчас ударило сверкание моря – великолепного в своем бесплодии, в своей монотонности и безнадежности под пустым куполом неба. Безвольно обвисшие паруса застыли: их неподвижные складки казались высеченными из гранита.

Я выскочил так стремительно, что матрос, стоявший у руля, вздрогнул. Вверху скрипнул блок, хотя с чего ему было скрипеть, я не знал. Звук напомнил мне птичий посвист. Потом весь мир вновь погрузился в бесконечное безмолвие, и я долго-долго смотрел в эту пустоту, сквозь которую, преследуя некую таинственную цель, обильно струилось солнце. Вдруг прямо возле меня раздался голос Рэнсома:

– Я уложил мистера Бернса обратно в постель, сэр.

– Да.

– Он, сэр, с чего-то вздумал встать, но, как только отпустил край кровати, свалился. Однако бреда у него, по-моему, нет.