Сердце тьмы

Нет, мистеру Бернсу нечего мне сказать. Он сидит на своей койке уже без бороды, только усы пылают. На бледной как мел физиономии выражение молчаливой решимости. Рэнсом говорит, он до последней крошки съедает все, что ему дают, но спит, по-видимому, очень мало. Ночью, когда я спускаюсь набить трубку и прохожу мимо него, он дремлет, лежа на спине, однако вид у него все такой же решительный. А если он не спит, то искоса бросает на меня раздраженный взгляд, будто я отвлекаю его от каких-то труднейших мыслительных операций. Потом я выхожу на палубу, вижу звезды, упорядоченно рассыпанные по безоблачному небу, и эта картина наводит на меня бесконечную тоску. Вот они: звезды, солнце, море, свет, тьма, пространство, великие воды – ужасающее семидневное творение, куда человек, судя по всему, забрел без приглашения, по ошибке. Или его заманили. Как меня на этот страшный, преследуемый смертью корабль…»

Ночью на судне горела только компасная лампа, освещавшая лица рулевых, которые сменяли друг друга. Все остальное тонуло в темноте, включая меня, шагавшего по юту, и матросов, спавших прямо на досках. Болезнь так изнурила команду, что порядок несения вахты не соблюдался. Те, кто мог ходить, дежурили постоянно, лежа в тени на главной палубе. Лишь время от времени они вставали по моему приказу на ослабевшие ноги и неверной поступью терпеливо передвигались по судну. По многу часов кряду никто из них не произносил ни слова – ни бормотания не было слышно, ни даже шепота. А я всякий раз, когда мне приходилось возвышать голос, испытывал раскаяние и жалость.

Около четырех часов утра загорался свет на носу, в камбузе. Надежный Рэнсом, слабый сердцем, но устойчивый к лихорадке, спокойный и неизменно деятельный, варил кофе для команды. Когда он приносил чашку мне, я наконец-то опускался на стул и прямо на юте часа два по-настоящему спал. В минуты крайней усталости я, несомненно, еще по нескольку раз на дню проваливался в дремоту, но понимал это только по болезненным конвульсивным толчкам, от которых вздрагивал, стоя у перил или даже на ходу. И только часов в пять, под гаснущими звездами, я осознанно позволял себе заснуть. Сказав рулевому: «В случае чего разбудите», – я падал на стул и закрывал глаза с чувством, что более спокойного сна мне на этой земле не видать. Потом я ничего не видел и ничего не знал примерно до половины восьмого, когда Рэнсом дотрагивался до моего плеча. Я поднимал глаза и видел его лицо: легкую печальную улыбку и приветливые серые глаза, которые словно ласково посмеивались над тем, как неуклюже я сплю.

Иногда к раннему кофе приходил второй помощник, чтобы меня заменить, но необходимости в этом не было. Как правило, стоял полный штиль, а слабый ветер, даже если и дул, менялся так часто, что ради него не имело смысла прикасаться к брасам. При сколько-нибудь устойчивом дуновении рулевой непременно меня окликал, и я подскакивал на целый фут, как будто заслышав трубный глас. Весть о том, что поднялся хороший бриз, разбудила бы меня, наверное, и от вечного сна, но слышать ее мне приходилось редко. С тех пор я больше никогда не видел таких безветренных рассветов. Ну а если второй помощник все же оказывался рядом (два дня из трех он обыкновенно лежал в лихорадке), то я находил его сидящим на световом люке в полубесчувственном состоянии, вперившего идиотический взгляд в какой-нибудь ближний предмет – канат, крепительную планку, штифт или рым-болт.

Этот молодой человек доставил нам немало хлопот. Даже в своих страданиях он был по-щенячьи неуклюж и, казалось, превратился в совершенного идиота. Каждый раз, когда у него возобновлялся жар, он спускался в свою каюту только затем, чтобы оттуда исчезнуть. Первый такой случай очень встревожил Рэнсома и меня. Мы молча искали юнца по всему кораблю, пока кок наконец не обнаружил его, свернувшегося калачиком, в парусной кладовой, которая отделялась от прихожей раздвижной дверью. В ответ на упреки он проворчал: «Здесь прохладно», – что не соответствовало действительности. Там было просто темно.

Наружность молодого человека, изначально не самая привлекательная, отнюдь не выиграла от неизменной сизоватой бледности. Болезнь поразительным образом проявила неправильность его черт, хотя со многими другими она вела себя иначе. Нездоровье словно подчеркивало общие свойства истощенного лица: в ком-то выявляло неожиданное благородство, в ком-то – силу. А один из матросов приобрел поистине комический вид. Это был подвижный низкорослый человечек с выдающимся подбородком и нависающим носом, как у балаганной куклы по имени Панч. Товарищи по неизвестной мне причине звали его Французом. Может, он и был родом из Франции, но я ни разу не слышал, чтобы он сказал по-французски хоть слово.