Сердце тьмы

Он остался непроницаем. Свет падал на его лицо так, что я даже не мог наверняка сказать, в самом деле он слабо улыбнулся или мне это показалось. Переменив тон, я снова заговорил:

– Положение, знаете ли, становится отчаянным, и вот что пришло мне в голову: если уж на юг мы продвинуться не можем, то не попробовать ли нам повернуть на запад, чтобы встретить почтовый пароход? Там мы могли бы по крайней мере получить немного хинина. Как по-вашему?

– Нет, нет, нет! – закричал мистер Бернс. – Не делайте этого, сэр! Мы ни на секунду не должны показывать старому негодяю спину. Иначе он нас одолеет!

Я ушел. Бернс сделался невыносим. Его поведение очень походило на одержимость. В том, однако, что идея моя никуда не годилась, он был прав. По зрелом размышлении я и сам от нее отказался. Стоило ли менять курс ради призрачной надежды встретиться с почтовым пароходом, если ветер (хотя бы иногда) все же позволял нам пробиваться на юг? Он был по меньшей мере достаточно силен, чтобы поддерживать в нас надежду. А уйдя на запад, я рисковал попасть туда, где нет даже и такого своенравного бриза. Что тогда? Мое кошмарное видение могло сбыться, и через несколько недель какие-нибудь моряки, к своему ужасу, нашли бы нас всех мертвыми.

После обеда Рэнсом принес мне чашку чаю и, пока ждал с подносом в руках, заметил, сообщив своему тону именно такое сочувствие, какое было нужно:

– Вы хорошо держитесь, сэр.

– Да, – сказал я, – нас с вами как будто забыли.

– Забыли, сэр?

– Да. Та дьявольская лихорадка, которая овладела нашим кораблем, упустила нас из виду.

Ответив на мои слова приятным, умным, быстрым взглядом, Рэнсом удалился. Мне вдруг пришло в голову, что я разговаривал некоторым образом в манере мистера Бернса. Это вызвало у меня раздражение. Хотя, в отличие от старшего помощника, я, забывшись в тяжелую минуту, думал о нашей беде скорее как о живом противнике, нежели как о мертвеце.

Да, дьявольская лихорадка покамест не трогала ни меня, ни Рэнсома, но в любой момент могла поразить и нас. С этой мыслью нужно было бороться, любой ценой удерживать ее на расстоянии вытянутой руки. Я даже помыслить боялся о том, что Рэнсом, на котором держалось все судовое хозяйство, мог слечь. А если слягу я? Мистер Бернс еще слишком слаб и может стоять, только держась за кровать, а второй помощник дошел до состояния полного слабоумия. Так что же будет с командой? Невозможно было себе представить. Вернее, наоборот: представить это было даже слишком просто.

Я стоял на юте один. Корабль не слушался руля, и я отпустил рулевого посидеть или полежать где-нибудь в тени. У людей оставалось так мало сил, что расходовать их понапрасну не следовало. Суровый седобородый Гэмбрил (это он был тогда за штурвалом) охотно согласился отдохнуть, но от слабости, бедняга, не мог попросту сойти по лестнице со шканцев. Ему пришлось повернуться боком и обеими руками держаться за латунный поручень. Сердце разрывалось от этого зрелища. Между тем Гэмбрил не был ни в существенно худшем, ни в существенно лучшем состоянии, чем остальные шестеро жертв лихорадки, которых мне удалось собрать в тот день на палубе.

День выдался ужасающе безжизненный. Несколько суток кряду вдалеке появлялась вереница низких облаков. Белые массы с темными извилинами лежали на воде неподвижно и казались чуть ли не каменными и все же постоянно едва уловимо меняли очертания. К вечеру они обыкновенно исчезали, но на этот раз дождались заходящего солнца. Оно тлело, окруженное ими, пока наконец не закатилось. Усталые звезды аккуратно в срок зажглись над верхушками мачт, но воздух остался все также удушлив.

Верный Рэнсом зажег нактоузные[14] лампы и, скользя как тень, приблизился ко мне.

– Может быть, сэр, вы спуститесь и попробуете чего-нибудь покушать? – предложил он.

Его тихий голос заставил меня вздрогнуть. Я смотрел за борт, ничего не говоря и ничего не чувствуя – даже усталости собственного тела. Злые чары одолели меня.

– Рэнсом, – произнес я отрывисто, – как долго я несу вахту на палубе? Я начинаю терять счет времени.

– Двенадцать дней, сэр. А с тех пор, как мы снялись с якоря, минуло две недели. – В звучании его ровного голоса теперь слышалась скорбь. Подождав немного, он прибавил: – Кажется, сегодня впервые может пойти дождь.

В самом деле, на горизонте висела широкая тень, совершенно застилавшая низкие звезды. Те же, что были выше (я только сейчас, подняв глаза, заметил это), светили сквозь дымчатую пелену. Откуда она взялась, как заползла настолько высоко? Вид у нее был зловещий.

Рэнсом повторил свое приглашение, и я спустился, чтобы, выражаясь его словами, «попробовать что-нибудь покушать». Увенчалась ли попытка успехом, я не знаю. Полагаю, в те дни мое существование поддерживала обыкновенная еда, но я не запомнил никакой пищи, кроме непобедимой боли, которая, словно некий дьявольский напиток, одновременно и будоражила, и поглощала меня.