Сердце тьмы

Возвратившись на ют, я подошел к Гэмбрилу. В свете лампы его лицо, обезображенное глубокими тенями, выглядело мертвенным. Я спросил, как он себя чувствует, но отклика, пожалуй, и не ждал, а потому был поражен сравнительной пространностью ответа.

– От этой лихоманки, сэр, я ослаб что котенок, – произнес Гэмбрил невозмутимо, ибо рулевой ни при каких обстоятельствах не выкажет беспокойства в отношении дел, не касающихся его ремесла. – Стоит мне малость подкопить сил, жар снова валит меня с ног.

Он вздохнул. В его тоне я не уловил упрека, но самих слов было достаточно, чтобы причинить мне острую боль раскаяния. От этого мучительного ощущения я на какое-то время онемел, после чего спросил:

– Сумеете ли вы удержать штурвал, если судно сдаст назад? Нам нельзя допустить, чтобы рулевой механизм поломался. Трудностей у нас и так довольно.

Гэмбрил ответил мне с едва заметной усталостью, что сил у него хватит. Он не выпустит руля из рук – это он мне обещает, но большего обещать не может.

Прямо возле меня возник Рэнсом. Он шагнул ко мне из темноты так внезапно, будто секундой ранее вовсе не существовал. Его взгляд был, как всегда, спокоен, а голос приятен. Он очистил палубу, убрав с нее все канаты, которые сумел найти на ощупь, – рассмотреть что-либо в такой темноте было невозможно. Француз несет вахту на носу. Говорит, у него еще осталась силенка на пару прыжков. При этих словах твердые четкие очертания губ Рэнсома на мгновение тронула легкая улыбка. Его уравновешенный нрав, его серьезные ясные серые глаза были для меня бесценны. Он обладал душой такой же крепкой, как мускулы его тела.

Не считая меня (капитан должен свободно передвигаться по кораблю), Рэнсом был на борту единственным человеком, на чью физическую силу я мог положиться. В какой-то момент я даже подумал, не попросить ли его встать за штурвал, но заколебался, помня о грозном враге, которого он носит в груди. Мои познания в физиологии были скудны, однако мне пришло в голову, что в решительный момент он может внезапно умереть от волнения. Покуда этот страх удерживал слова, готовые сорваться с моего языка, Рэнсом сделал два шага назад и исчез из виду.

Мною тут же овладело беспокойство, как будто я лишился опоры. Шагнув вперед, я тоже вышел из светового круга и словно проник в черноту, стоявшую передо мной как стена. Наверное, именно такой и была первозданная тьма. Она сомкнулась за моей спиной, сделав меня невидимым для рулевого. Сам я тоже ничего не видел. Он был один, я был один, каждый на нашем судне был один в окружении темноты. Исчезли и очертания предметов. Рангоут[17], снасти, паруса, фальшборт[18] – все потонуло в ужасающе гладкой черноте абсолютной ночи.

Вспышка молнии принесла бы мне физическое облегчение. Я молился бы о ней, если бы не боялся грома. Измученный напряжением тишины, я думал, что первый же раскат обратит меня в пыль.

Между тем именно грома и следовало ожидать. Весь одеревенев, я в ужасе затаил дыхание. Ничего не происходило. По нарастающей тупой боли в нижней части лица я понял, что уже бог знает как долго безумно скрежещу зубами. Это невероятно, но до сих пор я не слыхал скрежета. Сделав над собою усилие, поглотившее все мои силы, я заставил челюсть остановиться. Задача эта потребовала внимания, и покамест я был ею занят, меня стало беспокоить странное неровное постукивание по палубе. Звуки слышались по одному, парами и по многу сразу. Пока я пытался разгадать, что это за чертовщина, что-то слегка ударило меня в левый глаз и по моей щеке скатилась гигантская слеза. Капли дождя. Огромные. Предвестники чего-то. Кап-кап-кап…

Обернувшись к Гэмбрилу, я с чувством попросил его крепче держать руль. От волнения мне сделалось трудно говорить. Роковой момент настал. Я затаил дыхание. Постукивание прекратилось так же неожиданно, как и началось. Опять я ощутил невыносимое напряжение – новый поворот пыточного колеса. Не думаю, чтобы я в самом деле кричал, но помню свою тогдашнюю убежденность в том, что ничего другого мне не остается.

Внезапно… Как же это передать? Внезапно тьма превратилась в воду. Иначе не скажешь. Сильный дождь, такой, который называют потопом, не приходит беззвучно. И море, и воздух обыкновенно возвещают его приближение. Но в этот раз было по-другому. Не услышав ни шепота, ни шороха, ни всплеска, не получив ни малейшего, хотя бы призрачного, предупредительного знака, я мгновенно промок до нитки. Правда, вымочить мой костюм большого труда не составило: одет я был в одну пижаму. Вода заструилась по моим волосам и коже, залилась в нос, уши, глаза. За долю секунды я успел порядком наглотаться.

Гэмбрил и вовсе едва не захлебнулся. Он кашлял мучительно и отрывисто, как кашляют тяжелобольные. Я глядел на него, и он казался мне рыбой в аквариуме при свете электрической лампочки – изменчивым сияющим пятном. Только уплыть он не мог. Случилось другое: погасли оба нактоузных светильника. По-видимому, в них затекла вода, хотя прежде я никогда бы такого не предположил, поскольку крепление было вполне надежным.