Сердце тьмы

Когда я видел его за штурвалом, у меня на душе становилось спокойнее. В подкатанных синих штанах из грубой бумажной ткани (одна штанина бывала завернута чуть выше другой), в чистой клетчатой рубашке и белой парусиновой шапке, очевидно самодельной, он выглядел по-своему щеголевато, а то, что походка его упорно сохраняла бодрую упругость, хотя бедняга не мог не спотыкаться, свидетельствовало о неукротимости духа.

Был еще матрос по фамилии Гэмбрил – единственный человек на борту, чьи волосы уже тронула седина. По своей наружности он принадлежал к суровому, аскетическому типу. Я помню все лица, помню, как они трагически таяли на моих глазах, но имена уже стерлись из памяти.

Разговоры между нами были очень немногословны и применительно к нашему положению могли показаться легкомысленными. Мне всякий раз приходилось делать над собой усилие, чтобы посмотреть моим людям в глаза. Укоризненных взоров, которых следовало ожидать, я не встречал, но и без этого страдальческое выражение их лиц причиняло мне немалые мучения. Выглядеть здоровыми они не могли, что же до остального, то я до сих пор спрашиваю себя: в чем – в умении ли сдерживать душевные порывы или в гибкости умов, способных к сочувствию, – заключалась причина той восхитительной стойкости, которой они снискали мое неумирающее уважение?

Я же не мог похвастать ни особой сдержанностью души, ни тем, что вполне владею собственным умом. Временами я чувствовал себя так, будто рассудок мой не просто помрачился, но вовсе меня оставил. Иногда я даже не смел раскрыть рот из боязни выдать себя каким-нибудь безумным воплем. По счастью, я должен был лишь командовать, а команда успокаивающе действует на того, кто ее отдает. Кроме того, как моряк, как вахтенный командир я сохранил достаточно здравого смысла. Мое помешательство было сродни помешательству плотника, мастерящего коробку: он может мнить себя хоть царем иерусалимским – коробка от этого не перестанет быть коробкой. Я не того опасался, что отдам неверный приказ. Я боялся непроизвольно издать резкую ноту, способную пошатнуть мое равновесие. Опять же по счастью, кричать мне не приходилось. В напряженной тишине нашего мира даже самый тихий звук разносился, как под сводами галереи шепота. Ужас положения заключался в том, что единственный голос, который я слышал, был моим собственным. Ночью он особенно гулко и одиноко отдавался от неподвижных полотнищ парусов.

Мистер Бернс, по-прежнему сидевший на своей кровати с загадочно-решительным видом, теперь сделался ворчлив. Наши разговоры были непродолжительны (не более пяти минут), но часты. Я то и дело нырял в закрытую часть судна, чтобы зажечь трубку: табака я потреблял не много, просто она постоянно гасла. Говоря по правде, я был так неспокоен, что не мог даже толком курить. С неменьшим успехом, чем в каюте, я мог бы чиркать спичкой, не покидая своего капитанского поста, и держать ее в руке до тех пор, пока она не начнет обжигать мне пальцы. И все же я предпочитал спускаться. Это создавало хотя бы какое-то разнообразие, хоть ненадолго позволяло отдохнуть от неослабевающего напряжения.

А мистер Бернс через свою открытую дверь видел меня, конечно же, каждый раз, когда я проходил мимо. Опустив подбородок на поднятые колени и устремив вперед неподвижный взор зеленоватых глаз, он являл собою фигуру довольно странную, а для меня так и вовсе малопривлекательную, поскольку я знал, какая безумная идея засела в его голове. Тем не менее разговаривать с ним мне иногда приходилось. Однажды он посетовал на то, что на корабле очень тихо. Долгими часами он лежал, не улавливая ни звука и потому не зная, куда ему деваться от тоски.

– Даже когда Рэнсом хлопочет в камбузе, бывает так тихо, будто все на корабле уже поумирали, – ворчал мистер Бернс. – Разве только ваш голос иногда слышится, сэр, но этого недостаточно, чтобы я мог возвратить себе бодрость духа. Что такое творится с людьми? Неужто не осталось никого, кто мог бы петь за работой?

– Никого, мистер Бернс, – сказал я. – Матросы боятся лишний раз вздохнуть – так мало у них сил. Иной раз, когда я отдаю команду, находится не более трех человек, способных взяться за дело.

– Никто еще не умер, сэр? – в страхе выпалил старший помощник.

– Нет.

– Этого нельзя допускать, – заявил мистер Бернс энергически. – Если он доберется до кого-нибудь одного, то утащит и всех остальных.

В ответ я гневно раскричался. Наверное, даже выругался. Пугающее пророчество нанесло сильный удар по остаткам моего самообладания. Сутками напролет бодрствуя перед лицом врага, я и без того страдал от ужасных видений. Я представлял себе, как корабль дрейфует во время штиля, а при слабом ветре покачивается на волнах, пока мы все медленно умираем, лежа на палубах. Как известно, такое иногда случается.

На мой взрыв мистер Бернс ответил таинственным молчанием.

– Послушайте, – сказал я, – вы ведь сами не думаете того, что говорите. Вы не можете так думать. Я имею право ожидать от вас поддержки и совсем не такие слова должен слышать. Положение мое достаточно печально и без ваших глупых фантазий.