Сердце тьмы

– Пакостная выходка, – сказал мистер Бернс. – Я всегда ждал от старика чего-то в этом роде.

Мое воображение разыгралось сверх всяких границ. Хорош оказался наш добрый участливый доктор – единственный человек, отнесшийся ко мне с сочувствием! Вместо того чтобы изливать свои дружеские чувства в предостерегающем письме, лучше бы тщательно все проверил! Но нет, по сути, его винить не следовало. Все, казалось, было на месте: расставлено и запечатано, как того требовал официально закрепленный порядок. Ничто не вызывало ни малейших подозрений. Кого я не мог простить, так это себя. Ничего нельзя принимать на веру. В мое сердце упало семя вечного раскаяния.

– Это моя вина! – воскликнул я. – Моя и ничья больше! Я чувствую!

– Очень глупо, сэр! – яростно проговорил мистер Бернс и, обессиленный, упал на подушку.

Закрыв глаза, он тяжело дышал. Это происшествие, это мое ужасное открытие потрясло и его тоже. Когда я отвернулся и поглядел на Рэнсома, тот смотрел на меня неподвижно, без всякого выражения. Вполне сознавая смысл произошедшего, кок все же сумел по обыкновению ответить мне своей приятной грустноватой улыбкой. Потом он возвратился в кладовую, а я снова выбежал на палубу, чтобы посмотреть, есть ли хоть какой-нибудь ветер, хотя бы малейшее дуновение, малейшее колебание воздуха, малейший проблеск надежды. Но меня встретила лишь мертвая неподвижность. Ничто не изменилось, только у руля стоял другой матрос. Вид у него был больной. Все его тело словно поникло. Вместо того чтобы уверенно сжимать рукояти штурвала, он держался за них, едва не падая с ног.

– Эта работа вам не под силу, – сказал я ему.

– Я справлюсь, сэр, – ответил он слабо.

Говоря по правде, справляться ему было не с чем. Судно не слушалось руля. Оно стояло носом к западу, за кормой маячил неизменный остров Ринг в окружении нескольких мелких островков – темных точек в необъятном пламени, которое колыхалось перед моим встревоженным взором. Кроме этих частичек суши, ни в небе, ни на воде не было ни пятнышка: ни облачка, ни колечка дыма, ни паруса, ни лодки. Ни единого намека на человеческое движение, ни единого признака жизни – ничего!

В первую очередь мне предстояло решить, что делать. А что вообще я мог сделать? Прежде всего, очевидно, сообщить о случившемся команде. Я сообщил в тот же день. Я не хотел допустить, чтобы новость сама распространялась по кораблю. Я должен был посмотреть людям в глаза и с этой целью собрал их всех на шканцах. Перед тем как выйти к ним и заговорить, я обнаружил, что в жизни бывают поистине ужасные моменты. Ни одного преступника чувство вины не мучило сильнее, чем меня. Оттого-то, наверное, мое лицо и было так сурово, а голос звучал так резко и сухо, когда я сознавался в том, что больше не могу помочь заболевшим никакими лекарствами. Ну а по части ухода для них, как они знали, делалось все возможное.

Если бы матросы попытались разорвать меня на части, я бы не возроптал, но наступившая тишина оказалась для меня едва ли не тяжелее гневных криков. Бесконечная глубина немого упрека сокрушила меня. Вскоре, однако, выяснилось, что я неверно истолковал это молчание.

– Полагаю, вы поняли мои слова и знаете, что они означают, – продолжил я, с великим трудом сохраняя твердость голоса.

Двое или трое откликнулись:

– Да, сэр… Мы все понимаем.

Матросы попросту не думали, будто от них ждут ответа, потому и молчали. Я сказал им, что намерен вести корабль в Сингапур и что чем больше мы все, больные и здоровые, приложим усилий, тем скорее наш корабль спасется. Послышался нарастающий ободрительный гул, а кто-то даже воскликнул:

– Само собой, мы выберемся из этой проклятой дыры!

Вот отрывок из записей, сделанных мною в то время:

«Остров Ринг наконец-то исчез из виду. За много дней я, наверное, и двух часов не пробыл в каюте. Провожу на палубе дни и ночи. Дни и ночи катятся над нами, сменяя друг друга, и мы даже не замечаем, коротки они или длинны. Монотонность ожидания лишила нас чувства времени, а ждем мы только одного, только одного желаем – продвинуться на юг! На юг! Любопытно, каким механическим все стало: солнце поднимается, солнце заходит, наползает ночь, – кажется, будто за горизонтом кто-то крутит ручку. Как прелестно и как бесцельно! … А я, пока длится этот несчастный спектакль, все расхаживаю и расхаживаю по палубе. Сколько миль намотал я уже по корме? Не зная покоя, совершаю я свое упрямое хождение, прерываемое лишь кратковременными визитами вниз, к мистеру Бернсу. Не знаю: может быть, это только видимость, – но, по-моему, у него с каждым днем прибавляется сил. Правда, говорит он мало: наше положение не располагает к пустословию. Даже матросы, когда работают или просто сидят на палубе, не разговаривают друг с другом. Мне вдруг пришло в голову: если есть незримое ухо, улавливающее все шорохи мира, то оно обнаружит, что этот корабль – самое безмолвное место на земле…