Серебряная клятва

Мертвые – ничком и на спинах, в облачении и почти раздетые, изувеченные и кажущиеся нетронутыми – лежали на мостовых, виднелись в выбитых окнах. Тех, кто бился на крышах, подобно шматам мяса, нанизали на шпили храмов и домов, так что по золоту куполов и зеленому мху крыш натекли красные, теперь уже почерневшие струйки. То и дело взлетало с трупов каркающее воронье. Стоял смрад, алели лужи в сточных канавах. Чьи-то руки и головы лежали отдельно от тел; собаки и крысы раздирали останки, которые не приглянулись птицам. Были кости, обглоданные уже почти дочиста. Сколько горожан так? Сколько? И Басилия… почему Басилия лгала: «Все тихо». Это раз за разом повторялось в письмах. Хотя была ли это ложь? Тихо…

Хельмо казалось, он оглох: почти не слышал тех, с кем проскакал разоренную Ринару. Ни молитв на двух языках, ни возгласов ужаса, ни брани – только смех, смех, красный смех. Окутанная этим смехом конница просто мчалась через город; никто не останавливался. Улицы были так замараны кровью, что от копыт не поднималось пыли. Хельмо видел: люди потрясены. Умом понимал: нужно сказать что-то, чтобы безумие, принесенное падалью, утихло. Нужно остановиться и начать разбираться, нужно… нужно хоть что-то. Но слов не нашлось даже для себя, не нашлось сил разомкнуть пересохшие губы и тем более – помедлить, позвать младших командующих. В той безмолвной скачке Хельмо не увидел последнего рубежа, когда мог еще не допустить хоть чего-то. Теперь он это понимал.

Но там он потерял рассудок. Вылетев через южные ворота, войско помчалось дальше, мимо разрушенных крепостей, по устланной телами дороге. Девушки и дети лежали в красных, кишащих жуками канавах; некоторых мужчин даже не повесили на деревьях – пронзили тела толстыми сучьями. Хельмо все гнал конницу, напрочь забыв о брошенном арьергарде, о пушках и обозах, о Янгреде. Ничего не существовало, кроме грохота копыт, кроме вырвавшегося из горла вопля и воплей тех, кто несся следом. А еще была она, ближняя к Ринаре точка на карте – Басилия. Мирная, намного более беззащитная, чем наказанная за отвагу, лежащая в крови старшая сестра. Или?.. почему, почему она молчала?

«Все тихо».

Басилия, в отличие от Ринары, не так давно перестала быть просто огромной деревней, обросла укреплениями. Поля светлели окрепшими ранними колосьями. Враги ничего тут не потоптали, не выжгли, и Хельмо подумал: может, свернули, может, Басилия в безопасности, но может… Может, все иначе. «Тихо»… Чего она заслуживает, смерти, спасения? И, вместо того чтобы остановиться и тем более повернуть, Хельмо помчал еще быстрее, и за ним снова последовали. Господи, почему они последовали за ним?

Все оказалось просто. Басилия не пала. Басилия – и видимо, давно – безропотно впустила захватчиков. В Басилии дорожили жизнями и привыкли потчевать, а не биться.

Ворота, когда к ним прибыли силы Второго ополчения, тоже не были заперты. Здесь не пахло давней погибелью, но вновь висела странная тишина, и в тишине этой Хельмо тоже чудился смех. «Поиграем? – подначивала невидимая царевна. – Найди меня. Найди… Нет, подожди, я сама тебя найду. Нашла!»

Люди Самозванки ждали здесь врага с минуты на минуту. Ждали таким – разъяренным и отчаявшимся. Тех, кто вышел из распахнутых ворот; тех, кто появился с флангов; тех, кто обрушился с неба, – всех вместе было меньше, чем конников Хельмо. Теперь он понял: намного меньше. Но они выиграли бой, не просто выиграли.

Потому что с Хельмо не было маневренной пехоты, уже освоившей столько боевых фигур. Железнокрылые, как обычно не использовали огнестрела, но разили лошадей и людей пиками и стрелами. Снова без страха пикировали, вышибая всадников под копыта. На укреплениях стояли пушки, и там, за бойницами, канониры подчинялись чьим-то уверенным приказам. Да и сама здешняя земля, раскисшая от дождей, была не лучшей опорой для конницы. А главное… вражеские командующие прекрасно сознавали, что делают и почему это будет так легко сейчас. Головы и сердца их были холодны, в отличие от голов и сердец тех, кто захлебывался в атаке. Хельмо забыл, кто он. А может, наоборот вспомнил. Вчерашний мальчишка, которому случайно доверили кампанию. Острарец, любящий родину до щемящей боли, увидевший уже немало жестокости, но такую – впервые.

И пришла расплата.

Впервые с Тарваны пришлось отступить, нет – бежать. Струи ливня разили острее клинков. А затем, когда ворота снова затворились и за стенами настала тишина, он вернулся подобрать мертвецов и, если такие будут, раненых. Он не мог иначе.

Никто пока не осудил Хельмо – и потому было лишь хуже. Солдаты молча, почти не приближаясь, подбирали тела, несли в дальнюю рощу: там, в укрытии леса, собирались встать лагерем, ждали тех, кто остался позади. Они уже недалеко, доложили ертаульные. К их прибытию необходимо было убраться от проклятых стен и укрепить рубеж.

– Хельмо, людоеды… кажется, забрали нескольких боевых подруг.