Серебряная клятва

От оклика он вздрогнул, с усилием очнулся. Инельхалль – окровавленная, с липнущими к лицу рыжими прядями, – стояла над ним и держала грязное солнечное знамя. Чужое знамя. Его знамя. То, которое совсем не обязана была уносить с поля боя.

– Забрали мертвыми? – Только это Хельмо и выдавил. И он не сомневался: командующая женского легиона точно так же молится своим богам, чтобы ответ был «да».

– Я не знаю. – Но едва дрогнув, ее голос окреп. Инельхалль расправила плечи и выше подняла знамя, стряхивая с алой ткани комья земли. – Но за каждую свою девочку я возьму по десятку этих выродков. И за тот ваш город. И… за Уголька. А вы?

Хельмо молчал. Все силы уходили на то, чтобы выдержать взгляд. У Инельхалль были синие глаза, светлее, чем у Янгреда, но такие же пытливые. Они горели гневом, не упреком. Почему, проклятье, она его не упрекала? Скорее, тревожилась о нем, словно не из-за него кого-то недосчиталась. Она протянула вдруг руку, обвитую черным рисунком, и Хельмо окончательно пришел в себя. Еле поднимаясь, понимая, как невозможно жалок, он произнес:

– Да. – В горле встал ком, но удалось себя пересилить. – Мне нет прощения, но молю: простите меня. Я не хотел. Не думал. Я…

Хельмо осекся, заставил себя опять оглядеться. Людей и знамен почти не осталось, только лошади – гривы огненных мерцали в сырой пелене. Басилия – серо-коричневая, нахохленная – лежала в мареве тумана. Дома здесь лишены были всякой свойственной окрестным городам красоты, напоминали хлева и амбары. Удивительно… именно среди хлевов и амбаров он проиграл так, как не проигрывал у могучих башен. Хельмо зажмурился. Инельхалль подошла вплотную, и он ощутил пожатие ее горячих пальцев.

– Кто бы не разгневался? – спросила она, когда их взгляды встретились. – Не казните себя, хватит. Не время, да и мои девочки… знаете, они ведь тоже что-то почувствовали, еще когда малыш закричал.

«Малыш»… Голос ее снова дрогнул, а Хельмо захотелось исчезнуть. В женском легионе Уголька обожали – вечно зазывали к себе, угощали сладким. Инельхалль любила особенно, и Хельмо знал: неспроста. Однажды на Хоре – когда в одном бою ее ранило и она лежала в лихорадке, – они с Янгредом зашли проведать ее. Ледяной Клинок, потная, осунувшаяся, сбившая повязку, металась в бреду, а Хайранг сидел рядом и прикладывал тряпку к ее лбу. В какой-то момент Инельхалль распахнула глаза, впилась в него, сипло зашептала: «Хайранг… мне снится мой ребенок. Снова он…» Хельмо не сразу понял, о чем речь, а когда понял, похолодел. Янгред, окаменев, вышел из шатра первым. На улице долго стоял без движения, кусал губы. Через минуту глухо, как-то беспомощно признался: «Она никогда мне не говорила. А ему сказала». Хельмо же подумал невольно: «Хоть бы юнга пережил поход». Не пережил. И опять это он, Хельмо, надеясь на быстрые ноги, послал мальчишку на смерть, зная: ни один разведчик из Ринары еще не вернулся. А потом его потоптали кони…

– Я бы их не остановила, – продолжала Инельхалль не то утешая, не то оправдываясь. – И… и неважно. Я лишь не хочу, чтобы вы грызли себя. Кто бы выдержал?..

Хельмо сжал зубы. Еще услышав вопрос, ответ он нашел легко.

– Янгред. Он догадался бы, что это не только зверство, но и хитрость.

Инельхалль усмехнулась – но спрятала за усмешкой тяжелый вздох и гримасу боли.

– Нет. Не равняйтесь на него. Мне иногда кажется, он просто давно не он, в дальних походах где-то перековал сердце. Чтобы не совершать неверных поступков.

Это не было правдой, Хельмо знал. Одно только отношение к этой девушке и ее новой жизни напоминало: Янгред вряд ли далеко ушел от себя прежнего. Лишь пытается, нехотя принимая правду: прошлое не вернуть. Что-то уничтожено им самим, что-то другими, но так или иначе. В одном Инельхалль была права: броня его крепче. И ступает он тверже.

– А где его можно так перековать? – сдавленно спросил Хельмо. Последние трупы уносили с землистого склона. – Я бы сделал то же со своим.

Инельхалль покачала головой и поглядела уже иначе, тепло и ободряюще.

– Не всякое сердце можно перековать, не всякое – нужно. Ваше прежде не приносило нам бед. Идемте, пора отдохнуть и… попрощаться. И решать, что дальше.

Закинув знамя на плечо, она пошла прочь. Хельмо, хоть и последовал за ней, не задержался с людьми надолго. Лишь проследил за тем, как расставляют посты, сказал пару пустых утешений отрядам, где подметил особенно тяжелые настроения, и договорился с Хайрангом созвать совет, как только войско соединится. Слова давались с трудом, сухое горло саднило от крика. Тело опять, как под Тарваной, едва подчинялось.

Дождь продолжался. Невозможно было жечь костры, нечем рыть могилы на откосе, в обозах остались и шатры. Хельмо видел: солдаты ломают ветки для шалашей, громоздят шаткие навесы из плащей и попон, пытаются устроиться хоть как-то, и многие стучат зубами. Сам он перестал замечать режущие капли. Может, просто уже умер? Впрочем, нет, мертвым не бывает так плохо. Счастье мертвеца в том, что все мучения его – позади.