Серебряная клятва

– Единый. Неделимый. Свет, – чеканит дядя еще раз. – Солнечный – днем, лунный – ночью. Священники творили разные молитвы для разных людей. Солнечные отвечали за «явные сферы» – полевые работы, ремесла, семью. Лунные ведали «тайными сферами» – наукой, медициной, дипломатией, искусством войны… – тонкая улыбка, которую вряд ли различает кто-то, кроме Хельмо, мелькает в бороде. – Верно все, верно… уже тогда они хотели над нами возвыситься. Забирали все влияние, стремились убедить императора, что народ можно только гнать хворостиной, что не видит он дальше топора и сохи.

Кто-то – не царевич ли Митро? – почему-то хихикает над словом «соха». Дядя смотрит на него устало, но мирно и, заложа руки за спину, проходится вправо, потом влево. Осанка гордая, мерцает на одежде вышивка. Хельмо видит: дети жадно следят за ним – верный товарищ по играм Бурго, и пухлый добряк Хэно, и царевны Димира и Анута, и красивая стрелецкая дочка Сира, и все-все. Они, и постарше, и помладше, рассматривают самого родного человека Хельмо, как диковинное полубожество, не замечая даже, что он подволакивает калечную ногу. И Хельмо ощущает нежную гордость.

– Священники Солнца были народу ближе, пусть не вершили больших дел, – продолжает дядя. – На них держалась страна. Но их храмы были нищими в сравнении с храмами лунных, куда ходили богачи. Они не получали таких пожертвований и не вправе были давать императору советы. Зато как умирать в боях – так им, с народом вместе. И вот они зароптали. Потому что поняли вдруг, на чем, кроме денег, держится лунный гнет.

Хинсдро замолкает и пытливее осматривает ряды детей. Их набилось десятка два, они все тянут шеи, ерзают, и Хельмо тоже. Колотится сердце: сейчас будет важное. Что?

– Итак, кто расскажет мне… – Хинсдро медленно складывает широкие рукава у груди так, что в них тонут сами руки, – историю Спасителя Нашего, Милосердного Воителя Хийаро? Кто поведает ее остальным? Есть смельчаки?

И он улыбается, теперь открыто, ласково. Но что-то нет леса рук, все застеснялись – так действуют дядины глаза. Не зря, может, говорят, что род он ведет от иноземных нуц, от людей, чья кожа чернее угля, а взор горит в темноте?..

– Никто? – Голос его укоризненно-разочарованный. – Как так?

И, решившись, поняв, что некому уступать, Хельмо делает то, чего так хотел еще на первых словах: вскидывает ладошку, звонко вопит: «Я!» Ловит несколько взглядов и перезвон девичьего хихиканья, но держит руку твердо, а потом еще и говорит:

– Я расскажу.