Серебряный век: невыдуманные истории

– Я не против большевиков, – сказал он, – уехал я потому, что не вынес голода и разрухи. Пеняйте мне за это или нет, но я не рожден для политики. Вас я не осуждаю, как и многих других русских, приехавших из России. У каждого своя дорога, и выбирается она по желанию и вкусу.

Во время моего пребывания в меньшевистской Грузии он, в отличие от многих других эмигрантов, не строил никаких козней против большевиков и выразил искреннее сочувствие, когда я ушел в подполье. Один раз я спросил его:

– Вы не забыли нашего разговора после выхода из «Бродячей собаки»? Это было…

– Помню, конечно, – перебил меня Судейкин. – Тогда еще немногие догадывались, что война кончится бесславно. – После небольшой паузы он добавил: – Это была интуиция, а впрочем, верней всего, случайность. Вы помните тот чудовищный туман? Под его влиянием я и начал бредить. И случайно набрел на истину.

Если зимним утром в Петербурге мы шли рядом, то вскоре разошлись совсем. Я вернулся в Москву, а С. Судейкин уехал за границу. Но, насколько мне известно, он, как и Ф. Шаляпин, никогда не выступал против советской России и, вероятно, продолжал любить страну, в которой обрел свое имя знаменитого художника.

Рыцарь без панциря (Ю. Олеша)

Впервые об Олеше я узнал в 1927 году во Владивостоке из восторженного письма о нем Сергея Буданцева. К сожалению, писем Буданцева в своем архиве я пока не обнаружил, но помню хорошо, что Буданцев отзывался об Олеше как о необычайно ярком таланте, которому пророчил великое будущее. Юрий Олеша меня настолько заинтересовал, что я просил Сергея написать о нем более подробно и, если его роман вышел в свет, немедленно его прислать.

Хорошо помню яркие незабываемые часы чтения романа «Зависть». На меня повеяло словно эхом нашей классики, на которой я воспитывался. Однако никакого подражания не было. Только свое, собственное, неотделимое от автора. Причем это свое глубокое и оригинальное, в котором нет ни одной чужой крупинки. Каждому читателю знакомо это ощущение, когда книга, поразившая его, кажется «кладом словесных драгоценностей». Вот такое ощущение испытывал я, читая и перечитывая многие страницы романа «Зависть» по нескольку раз.

Но вот наступил день, когда я увидел своими глазами автора романа, и он произвел на меня потрясающее впечатление. При каких обстоятельствах это произошло, я не помню. В память врезалась такая деталь. Ю. Олеша был в этот день чем-то расстроен и, очевидно, не расположен к беседе. Поэтому я ни слова не сказал ему о том, с каким наслаждением читал роман «Зависть». Потом мы встречались довольно часто в доме Герцена. На том месте, где сейчас находится садик, был ресторан, в котором обедали многие писатели: Павел Васильев, Владимир Луговской, Сергей Клычков и другие. Заходили сюда и артисты, особенно много – из находившегося почти рядом Камерного театра.

Олеша всегда был окружен друзьями. Юрий Карлович резко отличался от всех. Если такие разные поэты, как Луговской и Клычков, были похожи как две капли воды в манере держать себя в обществе, то Олеша своей экстравагантностью и неожиданными выходками напоминал скорее Хлебникова. Он был сходен с Хлебниковым, потому что ходил по земле, как по палубе, не думая о завтрашнем дне. Обычные, самые невинные расчеты или заботы были ему, как и Хлебникову, чужды. Иной раз казалось, что он, как и Велимир, сознательно разрывает нити своего относительного благополучия. Я бы сравнил Ю. Олешу с рыцарем без панциря. Но надо сказать, что огромный успех не вскружил ему голову. Он нес свою славу с достоинством философа, прекрасно понимая не только положительные, но и отрицательные ее стороны.

На ходу, в ресторане или на скамейке Тверского бульвара, случайно встретившись, мы разговаривали обычно о разных разностях, но в общем беседы наши не клеились. Во-первых, потому, что, восхищаясь его экстравагантностью, сам я был настолько чужд ей, что чувствовал себя несколько связанным ею, и во-вторых, я уже не мог по-настоящему выразить восхищение его романом, о котором не удалось сказать при первой встрече.

Может быть, я и ошибался, но мне казалось, что если бы я вернулся к этой теме, то показался бы ему смешным, ибо то, что я бы сказал ему теперь, было бы для него прописной истиной. Он уже устал от похвал.

Он любил задавать неожиданные вопросы не столько для того, чтобы получить ответ, сколько для того, чтобы поставить своего собеседника в неловкое положение, причем это делалось отнюдь не с целью огорчить и расстроить человека, а просто так, по привычке говорить и поступать не как все, но это не было пустым оригинальничанием, такова была врожденная особенность его характера.

Вскользь и поверхностно мы говорили обо всем: о поэзии, живописи, о разных бытовых мелочах. Когда поэты каждый день обедают в одном ресторане, в котором и публика большей частью бывает одна и та же, то невольно запоминаешь какие-нибудь смешные стороны знакомых или полузнакомых людей, соседей по столику.