Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

В пейзажах Алексеев особенно внимателен к драгоценному кружеву листвы, к грозно чернеющим облакам, к лунной дорожке на мерцающих волнах, к застывшему на них чёрному с серым перламутром паруснику, к переливчатому блеску беспокойной воды – в речке, море, озере, на канале (стихотворения в прозе «Полмира в волосах», «Приглашение к путешествию», «Уже!», «Желание изобразить», «Гавань»), словно пронизанных мистическими фантомами. Так он откликается на слова поэта: «Подобно жрецу, у которого отнимают его божество, я не мог без мучительной горечи оторваться от этого моря, столь чудовищно обольстительного, от этого моря, столь бесконечно разнообразного в его ужасающей простоте» («Уже!»).

Художник, чередуя изысканные арки и высокие готические окна, находит собственные ритмы и рифмы, создавая изысканные и музыкальные композиции, вдохновляясь словами поэта: «Гавань – пленительное убежище для души, уставшей от жизненных битв. Обширность неба, подвижная лепка облаков, изменчивые цвета моря, мерцание маяков – вот призма, чудесно созданная для того, чтобы тешить взоры, никогда их не утомляя. Стройные очертания судов с их сложной оснасткой и мерно колеблемые зыбью, поддерживают в душе любовь к ритму и к красоте».

Живая прелесть лунного света, его струящегося серебра, столько лет волновавшая Алексеева, напряжённо всматривавшегося в трепет ночных теней от веток гигантской липы на потолке своей студии, ярко проявилась и в этой сюите в гравюрах к стихотворениям в прозе «Вечерний сумрак», «Желание изобразить», «Благодеяния Луны». Рисуя этот свет словами, Бодлер словно бросает вызов художникам: «в избытке восторга Луна заполняла всю комнату, подобно фосфорическому сиянию или светящейся отраве; и весь этот свет, живой и трепещущий, думал и говорил: "Ты будешь прекрасна моей красотой… Ты будешь любить то, что я люблю и меня любит; воду, облака, молчание и ночь; море, необъятное и зелёное; воду, лишённую образа и многообразную"» («Благодеяния Луны»). Алексеев на этот вызов ответил изысканной красотой гравюр.

Образы животных – среди тех, кем любуется художник (как и Бодлер, вложивший в уста одному из героев слова: «Что я особенно люблю в животных, так это их кротость»), изображая их в движении, в прыжке – это сотканный из воздушных пятен печальный ослик (именно ослика подарил маленькому сыну отец ещё в Константинополе) в иллюстрации к стихотворению в прозе «Confitear художника», нервный силуэт усатой белоглазой крысы в драматической композиции к «Игрушке бедняка», усталая, понурая лошадь из «Тира и кладбища». Четыре забавно играющих лохматых дворняги образуют пушистый клубок, из которого торчат лапы, носы и уши (миниатюра «Добрые псы»). Бодлер воспевал «грязного пса, бедного пса, бездомного пса, пса-бродягу, пса-акробата, пса, инстинкт которого, подобно инстинкту нищего, цыгана и скомороха, изощрён нужной, этой доброй матерью, этой истинной покровительницей всякой смышлёности!».

Художник наполняет работы собственными чувствами – грустью, памятливой любовью, иронией, нередко обращаясь к гротеску. В даваемом на первом плане одиноком статном силуэте вдовы с приникшим к ней малышом, пронизанного светлой печалью листа живёт память о матушке художника Марии Никандровне, оставшейся молодой вдовой с тремя детьми (иллюстрация к стихотворению «Вдовы»). Праздничная толпа мужчин в цилиндрах дана безликим, равнодушным фоном – они стоят спинами, им дела нет до этой дамы в чёрном. «Это была высокая, величественная женщина, и столько благородства было во всей её осанке. Дыхание надменной добродетели веяло от всей её личности. Её лицо, печальное и худое, вполне гармонировало с глубоким трауром её одежды. Высокая вдова держала за руку ребёнка, одетого, как и она, во всё чёрное».

Трагическая «человеческая комедия» разворачивается на страницах бодлеровской книги. Герои стихов изображаются в острых и жёстких ракурсах и ситуациях, их лица и тела искажены напряжёнными чувствами и страстными желаниями. Чернокожий шут-лилипут пригорюнился у подножия античной статуи, ощущая своё уродство рядом с её олимпийской красотой («Шут и Венера»). Брошенный сверху горшок с цветами расцветил причудливыми молниями трещин стекло за его спиной («Негодный стекольщик»). Карикатурен образ стекольщика в старых деревянных сабо, помятом сюртуке, в чёрной поношенной шляпе, застывший на булыжной мостовой. В агрессивное месиво, многорукого двухголового монстра превратились дерущиеся за кусок хлеба уличные мальчишки («Пирожок»). Самодовольным жлобством веет от богато одетого господина (половина его головы жёстко срезана краем листа), сунувшего нищему поддельную купюру («Фальшивая монета»). Три молодых музыканта в деревенских шляпах погружены в исполняемую ими мелодию («Призвания»). В мастерски закомпанованной гравюре блеск лакированных штиблет, белоснежной перчатки, остро заточенного кинжала и атласного цилиндра убийцы, у которого нет лица («Портреты любовниц»).