Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

«Воздух забит был серым инеем, и казалось, что он щекочет и покалывает своею косматою щетиной точно так же, как шерстил и лез Ларе в рот седой мох её обледеневшей горжетки». Новый образ заснеженной Лары на весь разворот. Алексеев откликается на внезапные мысли о ней доктора, когда они распрощались в госпитале и разъехались по домам: «загадочно немногословная и такая сильная своим молчанием». Он старался «изо всех сил не любить её». Это лицо-воспоминание о сильной и умной, страдающей женщине. «Горделиво хороша», – думал о ней Живаго. Её последний портрет – у его гроба. Те же черты лица, тот же полуоткрытый рот. Но это античная, безглазая богиня с застывшими на мраморных щеках слезами вечной, как мир, любви. И это не прихоть, не разыгравшаяся фантазия художника. Это отклик на более раннее пастернаковское описание заплаканного лица Лары, когда они с Живаго должны были, казалось, расстаться навсегда: «По Лариным щекам текли не ощутимые, не осознаваемые ею слёзы…» – так текла, поясняет автор, дождевая вода «по лицам каменных статуй напротив, на доме с фигурами». Алексеев избегает традиционных портретов главных действующих лиц, ограничиваясь лицом Лары. «Художник изображает мысли о мире, рождённые поэтами и музыкантами…» – так рассуждал ещё Бодлер, которого Алексеев иллюстрировал в 30-е годы.

Из двадцати пяти стихотворений Юрия Живаго он выбрал всего четыре. (Может быть, их было больше? Клер писала: Александр Александрович увлечённо работал и сделал гораздо больше иллюстраций, чем их вошло в книгу. Как он сам указывал, их было около четырёхсот.) «Я дал разъехаться домашним… // И одиночеством всегдашним // Полно всё в сердце и в природе». Одиночество – темнеющее пустое пространство комнаты, два венских стула у рабочего стола, отбрасывающие тревожные тени на деревянные половицы. Тень на столе вокруг горящей керосиновой лампы («Теперь на нас одних с печалью // Глядят бревенчатые стены»). Полураскрытое окно – темнота ночи и острый месяц. Белеют месяц, лампа и раскрытая тетрадь в центре композиции.

Алексеев к стихотворению «На Страстной» даёт изображение мощных стен монастыря (занимающих две трети разворота) на фоне одинокой ели, дальнего густого леса и соседних домов со светящимися окнами. Стены того Воздвиженского монастыря, куда шли говеющие со свечами в иллюстрации к главе десятой «На большой дороге». Надо всем этим – светлеющее предутреннее мартовское небо («И март разбрасывает снег»).

Могучие тёмные стволы дубов с пастернаковской «прочернью ветвей», заполняющие всё пространство листа, утверждают самодостаточность и стихийность древнего природного мира – так откликается Алексеев на поэтический образ «глухого бора», «чащобы», столь важный для стихотворения «Весенняя распутица». Лес для Живаго глубинно связан со всем, что происходит вокруг: «Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаём его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, не уследимую в своих превращениях жизнь общества, историю».

На опушке леса происходит сказочная встреча добра со злом в тринадцатом стихотворении – стихотворной балладе «Сказка», иллюстрацией к которой завершается алексеевский короткий цикл. Конный в богатырском шлеме направляет копьё на угрожающе проступающее меж вековых деревьев огромное змеевидное тело, скользящее между деревьев, встревоженный конь спотыкается, опустив голову. «Встарь, во время оно // В сказочном краю // Пробирался конный // Степью по репью…// И увидел конный, // И приник к копью, // Голову дракона, // Хвост и чешую». Художником воссоздаётся одно из трагических ощущений-предчувствий героя: «точно в Шутьме открылись следы допотопного страшилища, и в овраге залёг чудовищных размеров сказочный, жаждущий докторовой крови и алчущий Лары дракон». Вспоминая легенду о Егории Храбром, Живаго будто «услышал ход лошади, ступающей по поверхности стихотворения, как слышно спотыкание конской иноходи в одной из баллад Шопена. Георгий Победоносец скакал на коне по необозримому пространству степи, Юрий Андреевич видел сзади, как он уменьшается, удаляясь».

Так же когда-то доктора, возвращавшегося из Юрятина в Варыкино на лошади, на том самом месте остановили три конных партизана. Алексеев зрительно соединяет символическое сказочное событие с реальным, происшедшим с героем романа. Та же опушка леса с древними деревьями и несколькими большими пнями. Классический русский богатырь, противостоящий змию, дан в том же ракурсе, что и всадник Живаго, и тот же опустивший голову старый конь. Христианское сознание Юрия Живаго враждебно безбожникам-партизанам, как неизбежно столкновение легендарного Егория Храброго (Георгия Победоносца) и злобного врага человечества змия в древнем сказании, зарифмованном поэтом.