Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

На фронтисписе – уже огромная колба. В ней, в чёрно-белой точечной игре, уместился даваемый по пояс, с рукой на груди, несчастный холостяк в белой манишке, с маскоподобными тёмными пятнами на лице. «Смотритель не пробыл и десяти минут в аптеке, а местные дамы уже дожидались, когда он выйдет, и не спускали глаз с дверей аптеки. За ним подсматривали из окон вторых этажей… за ним подглядывали из окон первых, притаившись за занавесками, спущенными на мутные стёкла, напоминавшие полуприкрытые веками лицемерные глаза святош». Любопытствующие жители Бома загнаны художником в самое горло колбы, её эффектно увеличивает обводка сначала плавной белой линией, потом – чёрной, затем – белой широкой полосой с рваным краем, разрывающим пространство чёрного листа. Волнистые белые линии на чёрном поле создают ощущение символического жизненного моря-океана. Венчает это пиршество ритмов и фантазии хрустальная пробка – украшение сосуда. В иллюстрациях встретится ещё немало символов, сочинённых изобретательным иллюстратором, погрузившим героя в несбывающиеся сновидения и мечты-грёзы. И вспоминаются слова друга Алексеева Андре Мальро: «Искусство – это действительность, упорядоченная художником, несущая на себе печать его темперамента, которая проявляется в стиле».

Вроде обыкновенен групповой портрет гостей мадам Ребек, стилизованный под не лишённое ироничности фото. Чему здесь удивляться? Но с этого чёрно-белого портрета и начинается оригинально решённая художником сквозная тема романтического увлечения героя, построенная на ритмическом чередовании чёрного и белого. Смотритель – в центре первого ряда – угадывается сразу: вместо черт лица тут крошечный, но детальный чёрный силуэт дамы в полной рост и даже в независимой позе. Прямо-таки гоголевский ход.

И вот смотритель уже в аптеке, теперь – с белой повязкой на глазах. Художник позволяет себе воспользоваться почти впрямую игривой цитатой из текста, как бы продолжив её, но с иной интонацией: «Он радовался до того дня, пока Амур, играя в жмурки, не поймал его, не признал, и, сняв со своих глаз повязку, не украсил ею голову смотрителя». Ослеплённый влюблённый и беленький малыш с крылышками, держась за руки, предстают в графически тщательно разработанной композиции. Она, его мечта, здесь – нежным видением за его спиной, на заднем плане, меж всё тех же колб с язычками пламени на фоне окна и аптечных прозаизмов. Оттенками чёрного, серого, как всегда, с контрастно-белым – витрина с бутылками и тарелками, высокие сиденья у стойки, пол в шахматных квадратах, какие-то две симметричные вертикали.

Французский литературовед Жорж Нива, горячий почитатель Алексеева, спустя многие десятилетия, отметит французский дух, точно переданный русским художником, сославшись на эту гравюру: «Здесь, в этих чёрных неподвижных гравюрах и познавательных картинках в витрине аптеки, застыла вся немного нелепая мудрость провинциальной Франции, местная Олимпия из департамента Эндр». Недаром Моруа назвал Жироду «самым французским из всех совершенных французов». И ещё неизвестно, чья фантазия больше разыгрывается – писателя или художника, сумевшего выстроить лукавый гротесковый сюжет из сновидческих любовных побед смотрителя и его оглушительного поражения.

Мечтатель не сдаётся. Наконец он с Нею наедине в сетчатом гамаке. У художника – в гамаке, таинственным образом висящем в чёрном ночном небе под сиянием одной звезды. Счастливо прижимает к себе свою мечту – раскинувшуюся на белом белоснежную возлюбленную, обозначенную контуром-намёком. Но мало этого. На земле, в нижней части серо-чёрного пространства, – кокетливые фигуры принарядившихся старых дев-близнецов в шляпках и с кружевными зонтиками, отороченными белым, рифмующимся с отделкой туалетов дам и даже с их условно обозначенными лицами. Вот где она, провинциальная Франция! Непременно стоит заметить между небом и землёй летящую – на чёрном белым – птицу (в тексте: «Соловей в неровном полёте вышивал зигзаги в сосняке»). Можно заметить и ещё одну птичку белым пятнышком. Виртуозное воображение и артистическая продуманность ритмов вступающего в искусство иллюстрации художника.

Сюрреализм подсознательного продолжает развиваться в сценах, вновь наполненных притягивающими глаз зрителя бело-чёрными рифмами. Теперь являются смотрителю в воображении двенадцать женских фигурок, грациозных, как тени той, что видится ему. Они в некоем парке, он комической фигурой – как всегда на переднем плане – в распахнутом пальто, растерянно поправляющий шляпу. Вообще-то он ехал в гости и волновался: «Он стоял у окна, снедаемый сомнениями, и думал, за сколько вагонов от него едет аптекарша и едет ли она вообще; а что, если она одна из тех бесчисленных девушек, которые в этот воскресный день высыпали на природу? Где только их не было!».