Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

С четырнадцатью иллюстрациями в новой для него технике – цветной литографии – через год выйдет роман того же Жироду «Зигфрид и Лимузен». Андре Моруа считал: пересказать его романы невозможно – «всякое изложение просто убивает их». В великолепном эссе о писателе он коротко охарактеризовал роман, в названии которого уже обозначена проблема: имя Зигфрид – немецкое, регион Лимузен – французская провинция, где, кстати, родился и рос писатель. Его герой – прославившийся после войны немецкий литератор, но на самом деле – пропавший без вести писатель Форестье, потерявший память после ранения и приведённый в чувство в немецком госпитале. Рассказчик, узнав в Зигфриде друга детства, старается пробудить в нём воспоминания, везёт в Лимузен, «что дало прекрасный повод писателю-лимузенцу воспеть воздух родины».

Меняя цветовые неяркие оттенки, Алексеев изменяет в иллюстрациях характер образа, оставляя в самом рисунке его неизменным. В них можно встретить и экспрессионистические решения немецкой школы, и современные художнику графические ухищрения Монмартра, и драматические картины казни, в которых просвечивает будущий Алексеев с его проникновенным владением пластическими таинствами света и тени, загадочными ритмами чёрного и белого.

Портрет самого Жироду он исполнит через год – к роману «Поход на Клермон». Супо позаботился о друге. Прислал письмо с заказом издателя, тот, сожалея, что не смог сам об этом сообщить, поручил Супо спросить художника, есть ли у него портрет писателя: «желательно  – одной чертой, одним контуром!? Он платит 300 франков . Надо, чтобы вы ответили срочно. Это не терпит отлагательства. Как вы поживаете? Работаете? Меньше тоскуете? Думаю о вас. Привет Саше. Филипп»[34]. Деликатный вопрос поэта о душевном состоянии художника («Меньше тоскуете?») позволяет предположить: депрессией, преследующей его по многу лет, Алексеев страдал ещё в молодости.

Карандашный портрет Жироду получился живым, некомплиментарным, тем более внимательный к деталям Алексеев не преминул отметить деловитость писателя, разговаривающего оживлённо по телефону: змейкой многозначительно вьётся длинный провод.

Сюрреалист Филипп Супо и его русский друг

Судьбоносное знакомство: известный поэт-сюрреалист, переводчик, сотрудник парижского издательства Филипп Супо становится горячим ценителем алексеевского таланта. Вместе с Андре Бретоном Филипп Супо – один из основателей дадаизма, а затем – сюрреализма. Как понимали это направление те, кто стоял у истоков? Приведём фрагмент из предисловия к первому номеру журнала «Сюрреалистическая революция»: «Сюрреализм открывает двери грёзы всем тем, для кого ночь слишком скупа. Сюрреализм – это перекрёсток чарующих сновидений… Но он ещё и разрушитель целей… Революция… Революция… Реализм – это подрезать деревья, сюрреализм – это подрезать жизнь». В манифесте А. Бретона сюрреализм объявлен как «чисто психический автоматизм, имеющий целью выразить – или устно, или письменно, или любым другим способом – реальное функционирование мысли. Диктовка мысли вне всякого контроля со стороны разума, вне каких бы то ни было эстетических или нравственных соображений». Им стало «автоматическое письмо», изобретённое и провозглашённое Бретоном и Супо.

Они оба пройдут Первую мировую, Бретон послужит в военном госпитале санитаром в отделении для психически больных и через Аполлинера, их общего кумира, который, кстати, изобрёл слово «сюрреализм», познакомится с Супо, отвергавшим всё «буржуазное», в том числе и свою семью. Они сочинят в 1920 году книгу «Магнитные поля», на страницах которой, как пишет Михаил Яснов, исследователь и переводчик французской поэзии, «авторы попытались материализовать стержневую идею сюрреализма – автоматическое письмо», то есть «сцепление свободных ассоциаций и главенство подсознательного, прежде всего сновидений, и порождающая всё это фрейдистская концепция психики»[35]. Сами авторы заявляли: их автоматическое письмо – не поток сознания, оно сверхосмысленное, гиперосмысленное, а «Магнитные поля» – «как свидетельство того, что бесконтрольное «свободное» творчество порождает образы, а не логические положения, как доказательство превосходства тёмных подсознательных чувствований над разумом…» – заявлял Бретон. Вот небольшой отрывок: «Мы ничего не знаем, кроме мёртвых звёзд. Наши губы суше затерянных песков, а глаза глядят без цели, без надежды! Все мы смеёмся, поём, но никто больше не чувствует биение сердца. Сегодня вечером мы вдвоём у этой реки, переполненные вашим отчаянием. Мы даже не способны больше мыслить. А когда мы смеёмся, прохожие испуганно оборачиваются и спешат домой. Мы не вызываем даже презрения».