Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

В другой, наиболее ясной, но лишь на первый взгляд, композиции узнаём строгий лик Девы Марии в белом покрове и чёрном плаще-мафории, пластически окутывающем фигуру, переходя цветом в её сложенные в молитве ладони, не забирающие с собой эти бело-огненные контуры. Черты лица, рождаемые белыми округлыми пятнами, как и глаза, словно святящиеся, широкий белый нимб. Остальное оглушительно чёрное. Образ может напомнить почитаемую в Польше Ченстоховскую икону Божией Матери, за тёмный лик прозванную «Чёрной Мадонной».

Между сложенными в молитве ладонями необычной Девы Марии трепещет белое пламя, рифмуясь с окружающими образ напряжёнными колючими линиями-зигзагами, наполненными энергией, будто охваченными пламенем, соединяясь с решением предыдущей, столь же мистически религиозной композицией. Здесь они уходят ввысь, за пространство листа. Что это – символическое изображение силы и энергии таинственного образа? И снова Алексеев напоминает о неустанных подсознательных поисках движения в статичной по своей природе графике.

Женбах, вынося в название стихотворения первую строчку молитвы «Радуйся, Царица Небесная», вновь погружается в видения: «Муэдзин на минарете молчит… // … стебельки ландышей вздрогнули // это – процессия чашечек колокольчиков, // машущих белыми юбками невест // звенящий шелест стихаря, // призывающий к богородичной молитве в честь Благовещенья…».

В своём предисловии[48] Женбах исповедуется: «После нескольких лет распутства и безумств, в течение которых я мыкал горе на бульварах Парижа, я смог, в конце концов, найти прибежище под покровом Божией Матери, явившейся в гравюре на дереве моего друга гравёра и открывшей мне вещи, о которых не ведает даже Папский нунций. Я должен заявить, что однако никогда не согласился бы откровенно рассказать своим близоруким современникам обо всей этой подспудной драме, которую я ревностно прятал за фасадом непринуждённой жизни, если бы не встретил человека, пришедшего из русских степей, светящийся взгляд которого отражает сверхчувственный мир. Этот человек, привыкший к сверхъестественным мечтаниям, тотчас угадал моё мучение и захотел её на него откликнуться.

Именно в этом состоянии сверхъестественной мечтательности были созданы эти стихи и гравюры. Находящиеся в одной комнате, убежавшие от реального мира, мы работали, мой друг Алексеев и я, не зная, к чему мы, в конце концов, придём. Он, со своей деревянной доской, и я, со своим листком бумаги, производили впечатление не придающих стихотворению форму или его иллюстрирующих, но живущих чудесной авантюрой, обязывающей наши руки оживлять дерево и бумагу совершенно простыми средствами и с величайшим послушанием под ветром безумия и дуновением творческого духа». Жан Женбах пометил своё предисловие двумя числами и двумя городами, где и когда совершалось это таинство творчества: «Кламар, 25 июля 1926 года. Пломбьер, 4 октября 1926 года».

Подписывая художнику вышедшую книгу, поэт воодушевлённо возвращался к их игровому дуэту: «Алексееву, чьё имя пробудило во мне множество образов, которые я не могу выразить, и успокаивающих воспоминаний. Со всей сердечностью, Жан Женбах, Париж, сего 7 марта. 1927»[49].

Алексеев вскоре отойдёт от сюрреализма, но элементы сюрреалистической поэтики станут органической составляющей индивидуального стиля художника, помогая ему создавать оригинальный графический комментарий к великим произведениям Достоевского, Льва Толстого, Пастернака. «Альфеони полагал, что сюрреализм – вещь удобная, так как плохую гравюру могли посчитать за "оригинальную": "Не понимаете – тем хуже для вас". Но заслуга сюрреализма в том, что он научил его непосредственности». Несмотря на такое ироничное заявление, вдохновенные выдумки Алексеева не обошлись, как мы видели, без «автоматического письма» друзей-сюрреалистов и работы подсознания. В рисунках находишь отражение его внутренней жизни.

Глава десятая Первые успехи ( 1927 )

«Записки сумасшедшего»

Главной работой 1927 года, принёсшей ему окончательное признание, станут «Записки сумасшедшего» Н. Гоголя. До той поры была новейшая французская литература, где он пробовал себя в разных техниках и жанрах и становился французом, подчас с русским, мягким лирическим оттенком.