Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Судя по эпизодическим замечаниям, Алексеев в то время считал себя сторонником авангарда, или Парижской школы. Так, однажды он выразил недовольство издателю: в печати его рисунок получился «чуждым духу Парижской школы так, как я его понимаю». Тем не менее он не желает, чтобы его ассоциировали с каким-либо течением в искусстве: «Ни в коем случае я не подражаю моим коллегам (хотя противоположное случается). Я никогда не следую за модой, но всегда создаю её». На вопрос о том, считает ли он себя авангардистом, особенно сюрреалистом, художник отвечал весьма решительно: «Как только я слышу слово "школа", всё внутри меня восстаёт. Я всегда думал, что свобода есть моя судьба и что я буду вести свою борьбу как сторонний наблюдатель, а не как последователь или человек, которого кто-то направляет со стороны».

«Живой Будда» Поля Морана

Таков и его следующий цикл – к роману «Живой Будда»[63] Поля Морана[64] для издательства Aus Aldes. Тринадцать иллюстраций, акватинта, в данном случае цветная. Гравюры печатает Э. Ригаль. Тираж – 102 экземпляра.

В философском романе, построенном на противопоставлении восточных и западных ценностей, Моран, судя по всему, убеждённый: «Восток – это подсознание мира», представил злоключения молодого человека Жали, наследного принца из вымышленной Карастры, сбежавшего, против воли отца-короля, в Европу. Безнравственность западной жизни убеждает его в справедливости буддийских догматов. «Жали думает лишь о том, как ему спасти душу этой слишком прекрасной особы – Европы, блистательной и ненавистной, которая припозднилась на балу, не ведая, что больна смертельной болезнью». Вдохновлённый растущим убеждением в правильности буддийского учения, принц повторяет поступок Совершеннейшего – Будды, также ушедшего из дворца отца-короля, и путешествует по миру без денег и пешком с проповедью буддийского учения, вдохновляемый мыслью: «Идеи, как города, шагают с Востока на Запад». Эпилог романа: вернувшийся на родину и коронованный под «священным девятиярусным зонтом» принц, получивший новое, королевское имя, молится со свитой в буддийском храме. «Король Индре III очень похож на Будду <…> Их обнажённые торсы кажутся отлитыми из одного металла». Так Жали становится бодхисаттвой – принявшим решение стать Буддой «ради блага всех существ». Но получится ли? – всё-таки сомневается Моран, начавший писать роман в 1925-м в Бангкоке и закончивший его в 1927 году во французском Ле-Мениле.

Выбор для работы акватинты для Алексеева неслучаен. Испытывая разные техники гравирования, он приходит к выводу: «существует связь между техникой и образом мышления художника. И любой, кто хочет достойно выразить себя и мыслить независимо, должен для этого разрабатывать свою собственную технику»[65]. Центральная тема романа – противостояние Востока и Запада, судя по иллюстрациям, оставила его равнодушным. Он попытался взглянуть на окружающий мир глазами главного героя, с каждым новым эпизодом всё глубже осознающего справедливость буддийских истин. Поэтому дважды – на обложке и на заставке – повторяется ключевая иллюстрация: тёмный чёткий силуэт принца, медитирующего в позе лотоса на фоне урбанистического пейзажа – мрачноватых небоскрёбов и дымящих фабричных труб.

В иллюстрации ясно читается: цивилизация уничтожает природу – на картинке нет ни одного дерева. Даже небо приобрело ядовито-оранжевый цвет. Спокойным округлым формам плеч, головы, колен застывшей в экзотической для европейца позе, развёрнутой к нам спиной фигуры противостоят – на заднем плане – многоэтажные коробки с равнодушно светящимися прямоугольниками пустых окон да испускающие угольно-чёрный дым заводские трубы; с похожим отношением Алексеева к городской цивилизации и стилистическим решением мы встречались в «Марии Шапделен» и «Сибирских огнях». Здесь оно усилено яркими цветовыми пятнами. Задымлённым урбанистическим картинам противопоставлены столь же безлюдные пейзажи ночного леса с озером в центре, где в спокойной синевато-зелёной воде дробятся и отражаются три белобоких лунных диска. Алексеев воссоздаёт царство не тронутой человеческой рукой природы плывущими тёмными пятнами акватинты со сложной градацией от дымчато-чёрного до серебристо-серого. Прихотливый рисунок ветвей могучих деревьев, окружающих озеро, зубчатые вершинки экзотических папоротников и пирамидки колышимых ветром камышей звучат в гравюре как гимн неисчерпаемому многообразию природного мира.

Тема противостояния городской цивилизации и мира природы развивается ещё в одном пейзаже, построенном по принципу киносъёмки с высокого холма: крохотна Эйфелева башня, узковата Сена, расходящаяся на два голубоватых рукава с островом Сите в центре. Париж схематично намечен линиями на дымчатом чёрно-сером фоне. В пейзаже царит гигантское дерево, его чёрный неровный ствол раздваивается: одна ветвь нависает над условным городом и рекой, вторая устремляется в небеса, за пределы листа.