Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

На титульном листе этого разворота контрастным выглядит условно обозначенный дом старой графини *** розоватого цвета; за его удлинёнными овальными окнами проступает крупный зловещий знак – чёрная карточная пика. Тут тончайшая – интеллектуальная – игра цветом: дом вобрал краску города, чёрная пика перекликнулась с чёрным силуэтом создателя мистической драмы. Абрис карточной масти пик неожиданно повторится в укладке волос воспитанницы графини Лизаветы Ивановны, воплощением сумасшедшей мечты героя повести – его глазами увиден женский силуэт в высоких окнах особняка. Над бело-розовым фасадом дома и зеленоватой крышей – мелкий снег, а по бокам – охранники: сторожевые полосатые будки, памятные нам по известной работе М. Добужинского. «Очутился он в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры». Вот ведь: «очутился», как во сне. Классический и таинственный, заснеженный Петербург, город сновидений, несбывшихся желаний, неясных предчувствий живёт в этих холодных алексеевских пространствах, ассоциирующихся с метафизическими пространствами де Кирико, тогдашнем увлечении художника. Театральными декорациями предстают каменные дома в открытом сценическом пространстве, уплощённом «задником» подчёркнуто бледного оттенка. Цвет «задника», на фоне которого изображается город, постоянно меняется: от нежно-фиолетового до зеленовато-синеватого. Вот белая пустыня замёрзшей Невы и чуть заметный абрис Петропавловской крепости на другом берегу Невы: зимний пейзаж тут обрамлён чёрным театральным занавесом – словно намёк на выбранный художником приём иронического остранения. Город вымышленный и интонационно узнаваемый. «Петербург – Атлантида: над ним сомкнулись воды, его больше нет и никогда не будет», – заметит кинорежиссёр О. Ковалов, оценивая работы Алексеева. Сам его подход к повести Пушкина найдёт отклик в гравюрах 1966 года к «Пиковой даме» ленинградского художника Г. Епифанова: с работами выдающегося художника были у нас тогда вероятно уже знакомы в среде мастеров книжной графики. До Алексеева два крупных мастера книги, А. Бенуа и В. Шухаев, впечатляюще иллюстрировали повесть в одном и том же стилистическом, визионерском, ключе и традиционной технике – чёрно-белый рисунок с акварельной подцветкой. Прежде всего, Бенуа – с правдоподобием места и времени, достоверностью костюмов, интерьеров, погружаясь в ушедшую эпоху, но самой создаваемой атмосферой давая место видениям. А было ли всё это на самом деле? Искусствовед Ю. Молок назвал по-своему превосходную работу Шухаева «иллюстрацией иллюстраций Бенуа».

У Алексеева иное мышление, если иметь в виду современное ему авангардное искусство, в которое он своеобразно вписывается. Тут и кинематографизм с его крупными и общими планами, и театрализация, и экспрессивность, и прежде всего знаковость, эмблематика предметов, создающая вместе с метафизическим пространством ощущение нереальности, сна, галлюцинаций героя. Вся эта полифония визуальными аккордами сопровождает текст Пушкина в небольших по размеру заставках к главам (лишь две иллюстрации размещены в самом тексте). В недавней работе для Женбаха мы уже видели будущие излюбленные лейтмотивы художника: прежде всего, руки. В первой же иллюстрации к «Пиковой даме» (у Нарумова) рука с жадным жестом, выпавшая из полосы света, кажется чёрной, что придаёт мизансцене зловещий оттенок. В неясном освещении над зеленоватым игральным столом с рассыпанными по нему монетами, небрежно брошенными чёрными и белыми картами в напряжённом движении рука наливает вино из чёрно-зелёной бутыли, держит длинную курительную трубку, протягивает бокалы, подаёт острый нож, нервно сжимает или передвигает карты. В дальнейшем руки появятся в иллюстрациях Алексеева к прозе Достоевского и Толстого.

Алексеев впервые использует ещё один приём, повторённый в дальнейшем в других книгах: одни и те же интерьеры, но по-разному эмоционально окрашенные. Крупным планом, словно наезжающей сверху камерой, даётся по контрасту карточный стол во время игры без участия Германна и после его проигрыша. Здесь другого оттенка, при мрачноватом освещении, пустые бокалы, те же рассыпанные вокруг монеты, брошенные на скатерть карты, траурными чёрными овалами громоздятся винные бутылки, чёрным – три карты в руках невидимого Германна, опрокинутый пустой бокал рядом, даваемый тонким белым абрисом. Намёк на его драму. Создаётся ощущение духовного опустошения, трагического финала. «Когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зелёный стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись, он вздохнул о потере своего фантастического богатства».