Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Самого Германна мы видим трижды, и всегда со спины, тонким обобщённым тёмным силуэтом: в пространстве городской улицы, затем – крошечной фигурой с по-наполеоновски скрещёнными руками, застывшей в задумчивости в заснеженном пустом парке перед старинным особняком (домом графини), и – в последний раз, после смерти графини – в глухом отчаянии бегущим сломя голову по набережной, всё проиграв. Художник тщательно продуманными деталями постоянно подчёркивает в герое тайное наполеоновское начало – через позу, высокий офицерский головной убор, военную выправку, ощутимую в самой осанке. Германна не будет в сцене со старухой графиней. («Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла».) Не будет и самой графини (напоминающей в иных иллюстрациях актрис, исполняющих её знаменитую оперную арию). Блестящая находка. Кульминация цикла. Мистическая игра больного воображения Германна. В «кадре» крупно его рука, наводящая пистолет на пустое вольтеровское кресло, стоящее к нам, зрителям, боком. Центр композиции – чёрный пистолет в сценическом пространстве, резко ограниченном окнами задней светлой «кулисы».

Ф.М. Достоевский, рассуждая в письме об искусстве фантастического, сослался на «Пиковую даму»: «И Вы верите, что Германн действительно имел видение, именно сообразно с его мировоззрением, а между тем в конце повести, то есть прочтя её, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром враждебных человечеству духов (NB. Спиритизм и учение его)»[69].

Ёмкие символы драмы – концовки почти к каждой части. Второстепенные аксессуары: цилиндр, дамская и мужская перчатки, старинный револьвер, песочные часы, треуголка, алая карточная масть «черви», напоминающая человеческое сердце, игральная фишка – самодостаточны. Алексеев впервые раскрывается как книжный иллюстратор, используя не только иллюстрации – заставки к главам, но и «старомодные» миниатюрные концовки. В них вновь лаконичные изобразительные знаки, перекликающиеся с эмблематикой в иллюстрациях: Любовь, Смерть, неумолимое Время. Мотив рока и извечной тайной связи Любви и Смерти выражен и через карточную масть «черви», алым цветом превращающаяся в другой важный символ любовных драм, повторяющихся во все века, – одинокого сердца. А в финале на фоне Казанского собора возникнет возвышающийся над городом призрачный силуэт молодой графини. Хрупкость её таинственного облика по контрасту с ночным бархатно-чёрным небом, с белёсыми облаками, остроконечным небольшим лунным серпом и тяжёлыми каменными зданиями. Монументальные колонны справа и слева – своеобразные кулисы. Выложенная булыжником площадь перед собором в лунном свете кажется беспорядочно усыпанной множеством блестящих монет, сродни разбросанным на карточном столе. Фигура красавицы словно вырастает из них. Круг замкнулся. Печальная тень графини смотрит на родной город из потустороннего мира. Век людской короток – книга завершается изображением старинных песочных часов, но память о мифах живёт в веках: тень молодой красавицы графини возвращается в родной Петербург как символ искушения в погоне за мифическим богатством.

Сделанный почти сто лет назад цикл Алексеева к повести Пушкина кажется сегодня на редкость современным. Нашему восприятию особенно близки откровенно кинематографические приёмы Алексеева с жёстким кадрированием изображаемого, условность и символичность его работы.

Через год Алексеев вновь иллюстрирует Пушкина. Теперь это «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». Издательство – A.M. Stols. Maestricht & Bruxelles. 1930. В выходных данных указано: отпечатано в сентябре 1929 года. Перевод на французский Г. Вылкомирского. Тираж 225 экземпляров.

Пушкин сочинял каждую повесть, пародируя в подтексте направления, прочно утвердившиеся к тому времени в русской литературе: в «Выстреле» и «Гробовщике» – романтизм, правда, в «Гробовщике» ощутимо влияние и готических повестей; «Метель», «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка» – сентиментализм в духе Руссо и Карамзина. Но российская реальность во все века легко разрушала привычные схемы. Пушкин «играет», казалось бы, уже отработанными литературными сюжетами: неожиданный поворот вполне реальной жизненной ситуации приводит традиционную любовную историю к непредсказуемому, опровергающему все литературные схемы финалу. Л.Н. Толстой семь раз с восторгом перечитывал «Повести Белкина», находя в них доведённую до совершенства «гармоническую правильность распределения предметов»[70].